Коллектив авторов Биографии и мемуары - Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля [второе издание, исправленное и дополненное]

В первый раз я услышал имя Коваля от моего хорошего друга, к сожалению, до сих пор недостаточно известного в Москве ленинградского поэта и прозаика Сергея Вольфа, к слуху и вкусу которого я очень прислушивался. Когда он чем-то восхищался, это всегда бывало правильно. Он с восхищением цитировал целыми кусками на память рассказ «Чистый Дор»… Может, еще от кого-то слышал, что хороший человек, но не более того. Встретились мы впервые в Переделкине, и я запамятовал бы дату, если бы при последней нашей встрече он, надписывая мне книжку, не написал: «Другу по канаве 1978 года».

78-й был знаменательный год для меня, потому что «Пушкинский Дом» вышел в Америке и я попал уже в зону запрета. Но канаву я не очень помнил, а он запомнил, значит, мы шли по Переделкину, падали, может быть…

Есть люди, которые сами выбирают себе друзей. Юра был всеобщим любимцем, в Переделкине его обожали все вахтерши, сестры, официанты. Он умел быть обаятельным и любимым, но в то же время друзей он выбирал сам и по-своему. А для меня эта вот рекомендация Вольфа была уже чистым мостом, мы очень быстро сблизились и сошлись, хотя сначала я еще не был его читателем…

Именно тогда он сочинял «Самую легкую лодку в мире». И поскольку он ее сочинял, на нем был такой хемингуёвый свитер и трубка капитанская. В общем, когда он вставал из-за стола, он становился капитаном той лодки, и в этой легкой лодке уже плыл. Правда, это я понял уже позже. Трудно через столько лет не переставлять местами более позднее отношение к более ранним впечатлениям.

Он меня научил, кстати, и с тех пор я всегда это повторял, пока живал в Переделкине, жить в деревянном дому, а не в этом сталинском особняке. И я всегда искал потом деревянную комнату. Жил он на втором этаже в одном из этих деревянных коттеджей. Он был джентльмен и аккуратист, у него все лежало очень правильно на столе, он вообще любил аксессуары, что есть такое мальчиковое свидетельство — еще одно подтверждение тому, что он именно мог быть детским писателем. Потому что надо любить игрушки, чтобы мочь это делать. Это лишь одно из условий, конечно. И очень любил русскую речь, удивительный был слухач и поклонник русской речи. Это видно и по его рассказам о Шергине, потому что он всегда говорил про кого-то и, чтобы он сказал про себя, надо было его расспрашивать. Но если его расспросить, то мог и прочитать какую-то страницу из свеженаписанного. Прочитав, прислушивался с опаской, с боязнью какой-то — так или не так. Но это бывало так.

Подружились, значит. Кроме общей любви к литературе и сходства вкусов, еще выпить любили. Это тоже нас роднило. Хотя он, по-моему, заставлял себя работать каждый день, дело шло всегда у него медленно, добросовестно, туго, времени свободного оставалось достаточно. А я вообще либо пишу, либо не пишу, так что я чаще бывал свободен. И мы, как-то не договариваясь вовсе, придумали такую схему — сейчас уже об этом можно рассказать. Там же проживала Белла Ахмадулина на своей дачке, тогда она еще там проживала. Зима, я помню, и хорошая была зима, такая зимняя, русская. В общем, мы, как рыцари, совершенно бескорыстно решили влюбиться в Беллу, я Беллу знал давно, а он увидел ее впервые, а может быть, я даже их и познакомил, хотя, может быть, он ее и раньше знал… Ну конечно, все знали Беллу. В результате мы рыцарствовали у Беллы, то есть выпивали втроем. Мессерер присоединялся позднее, потому что он был всегда занят конкретной работой — ездил в город, а мы были праздные творцы. Это блуждание, его трудно описать, и что было говорено — тоже трудно описывать, но легкость какая-то и то, что знакомство было раньше чтения, ужасно мне нравилось, то есть все сошлось.

Позже я прочитал «Недопёска» и «Куролесова». «Куролесов», кстати, — пионерское сочинение, не в смысле ругани, а в смысле первенства. Это первый детский настоящий детектив в русской литературе советского периода. Среди маститых, проживавших тогда в Доме творчества Переделкино, был Арсений Тарковский. Когда мне что-то нравилось, я приносил это Арсению Александровичу. И вскоре он Коваля очень полюбил, именно нежно любил, да и Коваль его боготворил. И все это было замешано на чистом слове, и в связи с этим на дружбе, на пьянке, и была какая-то чистота этих взаимоотношений.

Вообще с определенного возраста, а мне уже было за сорок, друзья обретаются реже, остаются в обретенном наборе, так что впервые у меня было чувство обретенного друга, которого еще можно было прибавить к замечательному списку, который я внутри себя по биографии имел. Я чувствовал, что в будущем этот список вряд ли увеличится, и испытывал ощущение последнего друга в том самом сердечном смысле. Мне никогда не нужен был коллектив или какая-то группа, нужен был всегда один, а потом оказалось, что все-таки этих друзей пять-шесть и, по-моему, все были такие как он. Вот это наше тройное братство-сестринство в Переделкине, оно было очень светлым, хотя я в этот момент был запрещен. Сейчас часто спрашивают, как вы жили, как вы страдали, и вообще принято хвастаться запрещенностью. И я говорю: «Да лучше всех». Потому что были настоящие друзья, настоящие любови, настоящие бутылки, и свобода передвижения по СССР не была ограничена: империя была доступна, и как странники мы, конечно, тоже сошлись. Хотя мы странствовали в разных направлениях: он хорошо знал Север, погружался по-настоящему в исконно русское слово, а я там только служил в стройбате.