Виктор Порхомовский - Словесность и дух музыки. Беседы с Э. А. Макаевым

Всем, близко знакомым с Э. А., была известна его любовь к Платону и Канту. В литературе 20‑го века он особенно высоко ценил творчество таких писателей, как Джойс, Пруст, Томас Манн, Верфель, Гессе, Музиль. Особое место в этом ряду принадлежало Андрею Белому. Роман «Петербург» А. Белого (в его полной редакции) был одним из самых любимых произведений Э. А. Он рассматривал этот роман как новый — великий — опыт в мире литературы потока сознания, предвосхитивший творчество Джойса. Труды А. Белого по литературоведению также входили в круг его постоянного внимания. Э. А. встречался с Андреем Белым в ранней молодости, поэтому у меня в воображении возникала прямая линия непосредственного контакта с великими фигурами русского символизма.

Любовь и интерес Э. А. к достижениям человеческого разума, накопленным в мировой культуре, отнюдь не приводили к пренебрежению новейшими достижениями в философии и культуре. Так, Э. А., по всей видимости, был одним из первых отечественных гуманитариев, оценившим гносеологический потенциал теории Томаса Куна, изложенной в его теперь столь знаменитой книге «Структура научных революций» [Кун 1975; Kuhn 1962], а также значение введенного Куном в этой книге понятия «научная парадигма», ставшего одним из самых модных концептов в современном научном и околонаучном дискурсе. Я хорошо помню, как впервые услышал от Э. А. комментарии по поводу этой теории, хотя уже не могу точно указать, когда именно это произошло. Русский перевод книги Куна вышел в свет в 1975 г., через тринадцать лет после ее первой публикации. А уже меньше чем через два года можно было познакомиться с тем, как трактовал Э. А. эту концепцию в контексте сравнительно–исторического языкознания в своей монографии «Общая теория сравнительного языкознания» [Макаев 1977: 9-10; см. об этом Порхомовский 2013: 129-131]. Если принять во внимание, сколько времени обычно проходило в ту эпоху от завершения работы над текстом научной монографии до ее публикации в издательстве «Наука», можно уверенно предполагать, что Э. А. изучал книгу Т. Куна до ее выхода в свет в русском переводе. Я специально упоминаю здесь этот незначительный факт только для того, чтобы показать, насколько тщательно и регулярно следил Э. А. за новыми достижениями в мировой науке.

Мы много говорили о живописи, о творчестве разных художников — от Чимабуэ, Дуччо и других великих итальянцев до наших современников. Мне казалось, что я хорошо представляю вкусы Э. А. В первые годы нашего общения, до того, как мне стали доступны великие европейские собрания, главным источником моих художественных впечатлений были отечественные музеи и альбомы по искусству. Рубенс с его пышнотелыми дамами вызывал у меня довольно скептическое отношение. И вдруг в Вене, в одном из лучших европейских музеев, я увидел знаменитую «Шубку», которую хорошо помнил по описанию в двухтомной истории мирового искусства, где особое внимание знаменитый искусствовед уделял контрасту нежной кожи обнаженной модели с мехом накинутой на ее плечи шубки. Это как–то не очень вдохновляло меня в то время. Я тогда был балетным фанатиком, поэтому рубенсовские формы оставляли меня равнодушным. И вдруг, стоя перед этой картиной в венском музее, я ощутил невероятное очарование и притягательность взгляда этой молодой женщины, от которого совершенно невозможно было оторваться и который заставлял забыть о целлюлитных коленках и прочих живописных изысках. Рассказывая Э. А. о своих австрийских впечатлениях, я среди прочего заявил: «Энвер Ахмедович, вы сейчас перестанете меня уважать, но я влюбился в «Шубку» Рубенса». В ответ прозвучало: «Витя, что вы такое говорите? Рубенс — это один из самых великих гениев в истории живописи!». Я еще много раз вспоминал эту фразу перед «Похищением дочерей Левкиппа» в Старой пинакотеке Мюнхена, перед огромными алтарными композициями в соборе Богоматери Антверпена, в Кельне, в Банкетном зале и Национальной галерее Лондона, в галерее Медичи в Лувре и, наконец, заново оценив эрмитажные полотна.

Способность переживать эстетические восторги сочеталась у Э. А. с типичной для настоящего ученого привычкой к критическому анализу, которую не могла остановить магия великих имен и репутаций. Читая новую книгу, Э. А. на последней внутренней стороне обложки карандашом выписывал номера страниц, где он обнаруживал пассажи, вызывавшие у него особенно резкое неприятие, а также филологические ошибки, неверные цитаты и т. п. Он любил демонстрировать результаты этих разысканий. Его эстетизм включал и такое необычное проявление, как своеобразный культ антистиля, он с упоением коллекционировал особо «выдающиеся» примеры нарушения принципов хорошего вкуса и стиля. Замечал он эти проявления антистиля в творчестве великих и любимых им поэтов, в работах уважаемых им коллег по филологическому цеху и т. п. Я не хочу приводить здесь примеры подобных критических высказываний Э. А., поскольку, вырванные из контекста, они могут создать совершенно ложное представление о его картине мира. Следует лишь подчеркнуть, что свойственный ему энтузиазм и способность восхищаться художественными шедеврами и великими научными достижениями, с одной стороны, и критическая принципиальность и беспощадность, с другой, оказывались чрезвычайно эффективными инструментами воспитания вкуса и чувства стиля у тех, кому посчастливилось сопереживать этим проявлениям. Кроме того, он безусловно играл роль неформального, но исключительно важного гаранта качества научной работы в столь дорогой его сердцу исторической лингвистике.