Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Кадр из фильма «Пепел и алмаз» режиссера Анджея Вайды. 1958

Никто не ощущал тогда время как нечто ясное и сколько-нибудь определенное. Осенью грянул опасный и постыдный Карибский кризис, все вполне обоснованно боялись войны, отношения с Западом сильно испортились. В такие времена литературу всегда зажимают. (Впрочем, ею и цинично пользуются. Еще в мае 1960-го над Россией сбили американского летчика Пауэрса. Хрущев в Париже отказался вести намеченные официальные переговоры с западными руководителями, потребовал от Эйзенхауэра извинений, устроил скандальную пресс-конференцию и, видимо, перегнул палку — шпионы везде и всегда были. Тогда на радио срочно вызвали Эренбурга: доброжелательные суждения подозрительного интеллигента о западной культуре понадобились оконфузившемуся официозу — ссора с президентами не должна была означать ссоры с народами! Илья Григорьевич читал свои замечательные тексты глухим и невеселым голосом.)

И вместе с тем в 1962-м, в ноябрьской книжке «Нового мира», вышел «Один день Ивана Денисовича» никому неведомого Солженицына. Его фамилию часто путали, забывали, но тревожное и ликующее «а вы читали?» уже звучало вокруг.

Нельзя сказать, чтобы правда о сталинском режиме в литературе еще не появлялась. Уже была опубликована и широко известна мощная и драматическая, при всей своей олимпийской зашифрованности, знаменитая глава «Так это было» из поэмы Твардовского «За далью даль» и сама поэма, и получила она Ленинскую премию. Уже прошумел трогательный и честный фильм Чухрая «Чистое небо» с пышным ледоходом, наивно символизировавшим наступление «оттепели» и освобождение, уже опубликовали аджубеевские «Известия» в праздничном ноябрьском номере «Самородок» Георгия Шелеста, где лагерная жизнь была жестко обозначена. И — о чем в либеральной среде принято решительно не вспоминать — вышел в том же «Новом мире» роман Юрия Бондарева «Тишина», достаточно честная и пугающая относительной правдивостью книга. Она, кстати, благодаря своей относительной гладкописи и откровенной беллетристической занимательности, входила в сознание читающей публики легче и проще солженицынской царапающей и неудобной правды.

Но взрыв все же произошел.

Самое скверное — выдавать нынешнее знание и нынешние суждения за тогдашнее восприятие нового автора. Вероятно, я прочел журнал позднее, в начале 1963-го, но в памяти моей он прочно связался с осенью 1962-го. Тогда его было не достать — рвали из рук, говорили об «Одном дне» не столько с восхищением, сколько с растерянностью. Хорошо помню этот номер «Нового мира» — с дочерна зачитанной сотней страниц посреди относительно чистого журнала. Хотя там же, в 11-м номере, начинался и тончайший очерк Виктора Некрасова «По обе стороны океана», где была апология так и не вышедшей в прокат «Заставы Ильича».

Вид на угол Михайловской улицы (тогда — улицы Бродского) и Невского проспекта, дождливый день. 1964

Ждали, что в «Одном дне» написано о таких, как сам автор, об образованных, рефлексирующих людях в лагере. Однако в повести абсурдный кошмар ГУЛАГа увиден и пережит человеком совершенно наивным, не склонным к рефлексии и почти со всем смирившимся Иваном Денисовичем.

То, что это проза, а не документ, вызывало, как ни странно, ощущение вечной и высшей реальности. Документ можно опровергнуть, заменить другим, оспорить. Прозу — нельзя. Князь Андрей, в отличие от Кутузова, не может быть пересмотрен, исправлен, заново осмыслен, никаких иных источников у романа, кроме самого романа, нет…

И это рвущее сознание и душу чувство непреходящего страха, усталости, голода, смертельного мороза навсегда входило в наш внутренний мир, и уже нельзя было представить себе, как жили мы, не читав этой книги. Впрочем, было в книге и то, что по сию пору задевает в текстах Солженицына: подспудное презрение к интеллигенции и, увы, некая «державность» или, если угодно, настороженность по отношению к евреям — помните Цезаря Марковича! Писать об этом неловко, а не написать — нечестно.

Невский проспект. 1960-е

«Один день» вышел и в «Роман-газете», и отдельным изданием. Эту маленькую книжку мне привезли из Кронштадта. С середины 1970-х она существовала в доме словно бы нелегально. Нынче я и сам в это едва ли верю!