Константин Симонов - Симонов и война

Принесли нам обед на двоих. Я говорю: «Давай поедим, а потом будем доигрывать. Ты, — я говорю, все же, здорово играешь в шахматы — лучше меня». Смотрю, садится. И начал есть парень. Ничего, успокоился, прошло. Вел я с ним разговоры: чего нам психовать, чего нам бояться? Мы уже смерть видели в глаза, были в немецком плену, чего же нам у себя-то бояться? Ну, в общем, парень пришел в себя.

В баню возят нас, в Люберцы. Привезут нас с охраной. Там сторонятся нас, потому что видят — привозят их люди вооруженные, не отходят от них никуда, и нас сторонятся. Неприятно было.

Вышли мы из бани. Сидят девушки, видимо, из последних классов. Сидят, разговаривают с нами, так это весело. Приятно. Я себе и думаю, не знает она, с кем разговаривает. Она разговаривает с изменником родины; если бы сказать ей, она бы сейчас же от нас убежала. Так приятно было, что человека не подозревают, разговаривают. И вдруг: «Идите строиться!» Офицеры садятся с нами и уезжают. Меня всегда сажали в легковую машину. Не в автобус, а в легковую. Предпочтение давалось.

Через семь месяцев нас переводят в Голицыно. Едем через Москву. Никаких эксцессов не было. Приезжаем в Голицыно, и я попал в ту комнату, где отдыхала моя семья перед моим отъездом на фронт — это был дом отдыха Московского округа, — в ту комнату попал я, где с дочкой отдыхал.

К. М.А что в это время там было?

М. Ф.Ничего. До нас там Антонеску жил, а потом уже ничего не было. Вот нас сюда и привезли. Уже зима. Выдали всем валенки. Ходим в столовую, все как следует. Чувствуем, что уже закончилось следствие. Играем в карты, в дурачка играем, в петуха играем. Делать нечего, слоняемся.

К. М.А книги давали?

М. Ф.Нет, не давали.

К. М.А газеты?

М. Ф.Ничего не получали.

К. М.И газет не давали?

М. Ф.Не давали.

Вдруг в один прекрасный день приходит солдат и говорит: «Генерал-лейтенанта Лукина к следователю!» Мы все так и опешили: «Генерал-лейтенанта!» И я вздрогнул.

К. М.А до этого никак не называли?

М. Ф.Никак.

К. М.Фамилия, и всё.

М. Ф.Нет. Солдат-то говорил: «Лукина к следователю», а следователь только: «Садитесь. Скажите. Идите». А я вздрогнул не потому, что меня назвали генерал-лейтенантом, а оттого, что следствие-то кончилось, думаю, черт возьми, опять кто-то накапал на меня наверное. А вы знаете, ведь начали друг на друга говорить и писать. Вот он тогда-то сказал то-то и то-то, он ругал колхозы, он ругал руководство. А про одного написали — генерал Носков такой был, который в плен позднее попал, — мы его спрашиваем, как там наши семьи? А он говорит: «Блядуют ваши семьи, потому что аттестата нет, жалованья не выдают, на работу не принимают. Что им делать?» У всех, конечно, подавленное настроение.

К. М.Неумный человек.

М. Ф.Конечно, неумный. Дурак просто.

И мне следователь говорит: «А отчего вы не пишете ни на кого? Ведь вот были же всякие разговоры». Я говорю: «Знаете, гражданин следователь, мы и так богом убитые, мы и так перенесли всё, ну что я буду на них писать? Ну где-то кто-то что-то сказал. А вы разве не говорите что-нибудь в своем тесном кругу, что у нас плохо, что хорошо? Тоже говорите. Это не значит, что они антисоветские люди. Вы же сами знаете, что колхозы у нас были и плохие, и хорошие. Хороших меньше, плохих больше, вы же сами знаете это. И что такого особенного в этих словах? Или кто-то сказал: такой-то начальник был плох, но ведь это не значит, что он антисоветский человек, что на него надо доносить. А я считаю, такое писать — просто кляузы разводить». — «Ах, вот вы какой!» Да, вот я такой.

Да, он мне еще сказал: «А вы знаете, за вами еще по тридцать седьмому году след большой, вы еще там не отчитались». Я говорю: «Ну, знаете, бросьте — по тридцать седьмому году, я знаю, что за тридцать седьмой год». Вот здесь он и сказал: «Вот вы какой».

И должен сказать, что Афанасьев никогда, как другие следователи, не бил по самолюбию, никаких каверзных вопросов не задавал, а старался даже помочь мне. Я доволен своим следователем. И после, когда я как-то встретил Афанасьева — я был уже в форме — в магазине, бывшем Елисеева, разговорились, и я говорю: «Как там остальные, кто выпущен, кто нет, и он мне рассказал, что такой-то и такой-то не выпущен, по двадцать пять лет получили. В частности, Самохин получил двадцать пять лет, помните, я рассказывал о нем».

Позвали — иду к своему следователю. «Нет, не сюда, в следующую комнату». Ну уже легче, значит я должен показывать на кого-то. От сердца отлегло. Легче показывать, чем выслушивать, когда на тебя что-нибудь наговорили.