Лев Вершинин - О знаменитостях, и не только…

Как же отреагировал на эти резкие выпады в адрес «лохматого» — так он ласково называл Эренбурга — Вождь Народов Иосиф Сталин? Послал Эренбурга в Италию. Вождю Илья Григорьевич был нужен именно «на экспорт» — показать клеветникам на Западе, что, хотя большинство космополитов — евреи, есть среди них и свои, вполне советские люди. Именно к таким относится и Эренбург, столь популярный у западных либералов.

В это самое время получил я приказ ехать с группой моряков в Рим, для приемки кораблей. Так волею случая очутился я в Риме одновременно с Эренбургом, выполнявшим, само собой разумеется, куда более важную миссию.

Но в этот раз даже ему, прирожденному оратору и полемисту, пришлось нелегко. На разрекламированной заранее пресс-конференции Эренбурга корреспондент газеты «Мессаджеро» спросил у знатного гостя:

— Не кажется ли вам, что развернутая советской печатью и радио борьба с космополитизмом носит ярко выраженный антисемитский характер? И не напоминает ли она лично вам, господин Эренбург, средневековые процессы Инквизиции над ведьмами и еретиками?

На что Илья Григорьевич, после секундного замешательства, пояснил — нелепо здесь проводить какие-либо параллели с тогдашним варварством. Это — всего-навсего особая, новая форма критики и самокритики. Вот ведь и его самого крепко ругали в газетах, но никаких административных мер не приняли. Сами видите, он свободно и откровенно беседует с итальянскими журналистами, не чураясь никаких сложных тем.

Да, Илья Григорьевич Эренбург ради бренной славы и самосохранения нередко поступался чувством стыда и совести. Но после хрущевского разоблачения культа личности он написал глубоко искреннюю повесть «Оттепель», и слово это стало символом недолгого, увы, светлого времени после сплошной сталинской тьмы.

На склоне лет у словоборца, правдолюбца и мастера компромиссов с собственной совестью хватило душевного мужества раскаяться в своей слабости, а порой и приспособленчестве. В конце жизни Эренбург поверил твердо, что для Страны Советов худшее позади и наступает время глубинных реформ.

Увы, тут он ошибался. После недолгой оттепели на долгие годы воцарилось в стране брежневское безвременье, не такое, правда, страшное, как период сталинской тирании.

Это, однако, вовсе не мешало органам по-прежнему преследовать всех тех, кто шагал не в ногу с режимом. Тому пример замечательный поэт Иосиф Бродский, вначале за свою «антисоветчину» угодивший в тюрьму, а затем, уже в спокойном 1972 году, изгнанный из России как антисоциальный элемент.

Супербдительный КГБ не обделял своим вниманием и подозрительных иностранцев. Когда уже после смерти Пастернака в 1960 году мой друг Рипеллино напечатал подборку его стихов, он предпослал ей коротенькое предисловие. И были в нем и такие слова:

«В другой стране такому поэту при жизни поставили бы памятник, а в Советском Союзе его, ошельмовав и затравив, преждевременно свели в могилу».

Сразу же верный друг Союза «замечательный славист» Анджело Мариа Рипеллино превратился в злобного антисоветчика и клеветника. В иностранной комиссии решено было отныне Рипеллино в Страну Советов не пускать, ибо он гнусно злоупотребил ее гостеприимством и открытостью. Ясное дело, верный служака Георгий Брейтбурд в стороне от поношения Рипеллино не остался, о чем Анджело и поведал мне в своем гневно-печальном письме 17 марта 1961 года:

«Дорогой Лев,

не писал тебе раньше потому, что меня не было в Риме. Я получил книгу о Мейерхольде и очень тебе за это благодарен. Увы, в мае приехать в Москву не смогу, хотя мне нужно непременно побывать там, чтобы закончить книгу о советском театре двадцатых годов.

Сюда приезжали Эс. и Георгий и оба в стиле базарных торговцев обрушились на меня за мои статьи. Я им ответил подобающим образом — вульгарной критики я не признаю, а вот дружескую вполне принимаю.

Сервильность и ограниченность нашего толстяка Жоры меня буквально потрясла. Он дошел до того, что обвинил меня в „париолинизме“ (Париоли, как ты знаешь, — элегантный квартал в Риме). И все лишь потому, что мой стиль ярок и колоритен. А еще он упрекнул меня в том, что я пытаюсь включить русскую литературу в ткань общеевропейской литературы и искусства. Точно русская литература — это литература марсиан. Впрочем, обо всем в одном письме не расскажешь. Все-таки я не теряю надежды приехать в Москву на свои средства, избежав монопольной власти того, кто распоряжается у вас всеми итальянскими литературными делами. Моя любовь к русской литературе не должна быть задушена рукой Бюрократа. Но хватит об этом, и прости меня за эти жалобы.