Лев Вершинин - О знаменитостях, и не только…

Уже через месяц после начала «дела Пастернака» беспардонно-наглый тон газетных статей и неумело срежиссированные гневные письма «простых советских людей» вызвали у него неподдельное отвращение. Теперь он твердо решил как можно скорее приехать в Москву и на месте самому во всем разобраться.

Он отправил письмо Георгию Брейтбурду с просьбой организовать ему встречу с Пастернаком. У него для Бориса Леонидовича и подарок припасен — новые переводы на итальянский язык ранних его стихов.

Отказать Рипеллино, тогда еще бывшему в фаворе у руководства Союза писателей, послушный чиновник, государственный еврей Георгий Брейтбурд не посмел, да и не хотел. В тот момент эстет и поэтический гурман, буквально вкушавший каждую строку Пастернака, победил трусливого карьериста. С присущей ему деловитостью Жора тут же связался по телефону с Пастернаком и договорился с ним о встрече. Само собой разумеется, в ней примет участие и он, Георгий Брейтбурд. Он все быстренько согласовал с вышестоящими инстанциями и пригласил Рипеллино поехать к Борису Леонидовичу на дачу в Переделкино. Притом не одного Анджело, но и Евтушенко, давно мечтавшего познакомиться с несравненным Пастернаком. Поехал и я — в качестве переводчика. Хоть Рипеллино прекрасно говорил по-русски и переводчик ему был не нужен, так требовал ритуал, и все тут.

30 апреля 1959 года. Черный «москвич» несет нас по серому асфальту шоссе в Переделкино. Впереди сидят люди официальные — Жора и шофер, сзади — Рипеллино, Евтушенко и я. По лицу Евтушенко вижу, что он очень волнуется и здорово робеет, как ученик перед трудным экзаменом. Разговор неизбежно заходит о злобных нападках на Пастернака. Хотя травля после выколоченного из поэта отказа от Нобелевской премии несколько поутихла, печатать его не печатают. А жить-то надо, и он вынужден заниматься переводами, крадущими у него, как он сам с болью говорил, собственные поэмы.

И вдруг Евтушенко громко так, словно он не в машине, а на трибуне, объявил:

— Я тоже написал письмо от имени… трудового поэта.

И прочитал с чувством:

По мне, Евтушенко поступил весьма смело. Особенно если учесть, что это было за время. Ведь он не мог не знать, что Брейтбурд уже по долгу службы доложит обо всем куда положено. Да и меня он видел впервые. Но вот — не убоялся.

Пастернак стоял на крыльце и, завидев нас, приветливо махнул рукой. Спустился по ступенькам и за руку поздоровался с каждым. Он сразу узнал не только Евтушенко, но и Рипеллино, с которым уже вел переписку.

— Так вот почему вы подписываетесь «Грузин из Палермо», — обратился он к Анджело. — Вы и в самом деле очень похожи на грузина.

Потом испытующе поглядел на меня — мол, а вы здесь с какой такой целью (Георгия он хорошо знал по предыдущим визитам)? Я извинился и под благовидным предлогом оставил их на некоторое время.

Позже Рипеллино рассказал мне, как проходила встреча. За обедом Пастернак и Евтушенко читали свои и чужие стихи. Евтушенко — «Пролог» и «Свадьбы», Борис Леонидович — «Вакханалии» и стихи Марины Цветаевой.

Когда обед уже заканчивался, Пастернак вдруг поднялся и сказал:

— После столь обильной еды надо немного передохнуть и проветриться. — И обращаясь к Рипеллино, добавил: — Не хотите ли, каро Анджело, составить мне компанию?

Рипеллино намек понял, сразу встал и вышел в коридор вместе с Пастернаком. А тот поднялся с гостем на второй этаж в свой кабинет и, усадив Анджело за столик, сказал с досадой:

— Ох уж этот вездесущий Георгий Самсонович! Неужто не понимает, что при нем и поговорить-то откровенно нельзя. Хотя, скорее, просто не желает понять — не положено ему. — И с лукавой улыбкой добавил: — Впрочем, я тоже принял свои оборонительные меры. Это вам. — Он протянул Анджело тонкую картонную папку со стихами. — Последние самые, постживаговские, некоторые бесспорно крамольные. Отпечатаны только в пяти экземплярах. Все, что понравится, переводите и публикуйте. Даю вам на это исключительное право. Если понадобится, подтвержу письмом.

— А вы не боитесь? — вырвалось у Рипеллино.

Пастернак махнул рукой.

— Бояться надоело, амнезия наступила. Знаете, Анджело, загнанный в угол утрачивает страх. Так что предоставляю вам полную свободу выбора и целиком полагаюсь на ваш вкус. — Помолчав с минуту, добавил: — Вот за Олю, признаться, побаиваюсь. Но думаю, и ее не тронут. Им же самим невыгодно.