Лев Вершинин - О знаменитостях, и не только…

Вообще, деньги он почитал сушей безделицей, расставаться с которой ничуть не жаль.

— Если весь смысл жизни в деньгах, то сама жизнь утрачивает смысл, — мудро заключил он в очередной визит к нам после очередного крупного проигрыша на ипподроме. А пришел он к маме, скромному врачу-отоларингологу, снова взять денег в долг на недельку-другую.

На сей раз мама не выдержала:

— О какой недельке ты говоришь, Шура, когда с последнего моего займа тебе прошло больше года?

— Смотри, как время бежит! Быстрее даже, чем женщины на свидании скидывают с себя платье, — отшутился он, ничуть не смутившись.

— Тебе виднее. Но ты на склоне лет еще и философом стал, — поддела его мама.

— При чем тут я? Это слова Юзика.

Так отец называл известного театрального критика Юзовского, давнего своего друга, в сороковые годы угодившего в ряды «презренных космополитов».

К чести разноцветного моего отца, он и тогда не порвал с ним и всячески пытался ему помочь, не очень, правда, успешно.

Отец в жизни ничем не болел, и лишь в последние месяцы у него стали сильно отекать ноги. Потом он и вовсе слег.

Пришел я навестить его, принес еду и вино — пил он только цинандали — и за ужином, когда остались мы одни, спросил:

— Скажи честно, тебе не жалко загубленной карьеры, утраченного дома, уплывших в ресторанах и на скачках денег, впустую растраченных сил?

Пожалуй, впервые отец не на шутку рассердился:

— Чепуху мелешь, дорогой мой сыночек. О чем мне жалеть? Я прожил жизнь сполна. А главное, любое мое желание было для меня законом. Многие ли могут этим похвастать? Нет, я и ада не боюсь, и о рае не мечтаю. И то и другое я уже здесь, на земле, повидал.

Когда я потом рассказал об этом последнем своем разговоре с отцом моему сводному брату Юре, тот согласно кивнул головой.

— Отец ни на йоту тебе не солгал. Думаешь, он на том свете все-таки мечтает попасть в рай? Вовсе нет — на скачки.

Счастливым, безответственным человеком был мой отец, да сбудется там заветная его мечта. Чего не могу, увы, сказать о себе на этом свете! Главным, вернее, единственным словом у моей матери было «надо», и оно крепко подпортило мне жизнь. Начать с того, что дядя мой Иосиф (он погиб в 44-м году в бою под Варшавой), когда я стал выбирать, в какой институт поступить, суровым ТОНОМ объявил:

— В какой угодно, но технический.

Я тоже с детства «не любил овал», но заодно — и все треугольники и гипотенузы. Тянуло меня отчаянно к языкам, а мечтал я стать дипломатом. Неумолимый дядя Ося, а в нашей семье он был непререкаемым авторитетом, напрочь отмел оба моих влечения.

— Дипломат из тебя с твоим недержанием речи — как из меня Лев Толстой. Ну, а языки — и вовсе занятие для бездельников. Все равно что книгу на работе читать. Жаль, что и врача из тебя не выйдет — больно ты горячий. Остается одно — инженер, на еду и одежду он всегда и везде заработает. По себе знаю.

В итоге я, преодолев отвращение к математике и черчению, поступил в надежный Энергетический институт.

Произошло это в начале сорок четвертого военного года. Директором МЭИ была тогда мадам Голубцова — жена пухлого, рыхлого и беспощадного сталинского сатрапа Маленкова. Для своего любимого детища она без труда выбила броню, повышенную студенческую стипендию и бесплатный обед. Последнее для меня, изрядно оголодавшего за эти два года, было особенно ценным.

Проучился я в Московском энергетическом целых шесть месяцев и понял: еще немного — и повешусь. А тут и мама вернулась в Москву с Волховского фронта, на краткосрочную побывку.

— Как, — изумилась она, — до сих пор ты не в армии?! Стране, Лева, нужны сейчас не энергетики, а воины. Учеба подождет, сынок.

Объяснять ей, что медицинская комиссия после недавней дистрофии признала меня негодным к военной службе, я не стал. Утром пошел в военкомат и отказался от брони. Уже неделю спустя получил — неслыханная для меня удача — назначение в московский ВИИЯ — Военный институт иностранных языков, куда и поступил на итальянское отделение. Почему именно на итальянское? Так вот — мой выбор определили романтический порыв и… случайность.

Правда, романтика моя была не итальянской, а испанской окраски.

Тогда, в далекие тридцатые годы, почти все мальчишки мечтали записаться в «интернациональные бригады», чтобы сражаться с ненавистными франкистами. Я даже собирался удрать из Москвы в Одессу. Там, в порту, тайком проскользнуть на корабль и поплыть, спрятавшись в трюме, в Испанию. Был я твердо убежден, что без меня республиканцам Мадрид не отстоять. Мадрид они и впрямь не отстояли, республика пала. Хоть и сражалось на ее стороне немало советских летчиков и танкистов, многих из которых Сталин «в знак благодарности» затем расстрелял. Он имел обыкновение награждать людей сначала орденом, а потом — пулей.