Лев Вершинин - О знаменитостях, и не только…

Посовещавшись с мужем, она пропела в трубку:

— Леоне, приезжайте, будем рады снова повидаться с вами.

Луче из деликатности, по мне так даже чрезмерной, решила со мной не ехать.

— Раз он болен, двоих ему не снести, — невесело пошутила она.

Де Филиппо я нашел сильно постаревшим и словно бы съежившимся. За столом он сидел, понуро горбясь, и чашка дрожала у него в руке… Прежнего юмора и ясности ума он, однако, не утратил ни на йоту. За обедом я спросил, не собирается ли он снова приехать в Москву. Друзья ждут его с огромным нетерпением.

— Какая там Москва? — воскликнул Эдуардо. — Да я до Флоренции добраться не могу. А ведь там у меня своя театральная школа. Хочется же оставить после себя наследников.

— Разве Лука не твой наследник и продолжатель дела? — спросила Изабелла с некоторым удивлением.

— Какой разговор!.. Он мой законный, любимый сын. Прекрасный актер и драматург. — Тут Эдуардо сделал паузу. — Но он вовсе не мой творческий наследник. Вообще, Изабелла, дети актеров не больно-то любят идти по стопам отцов. Ну, и чего скрывать, быть сыном знаменитого Эдуардо Де Филиппо не столь приятно, сколь тяжело.

— Пожалуй, ты прав, — со вздохом согласилась синьора Изабелла — она была мачехой Луки.

Потом я вручил Эдуардо переведенный на русский язык большой сборник его избранных пьес, попрощался и хотел уйти.

— Подожди, — остановил меня Де Филиппо. Тяжело ступая, он подошел к книжной полке, вынул томик своих пьес и стихов, сделал надпись и протянул его мне со словами: — До встречи в Москве, Леоне. Ты сам сказал, что у меня там много настоящих друзей. А с друзьями, пока ты жив, надо видеться как можно чаще. Так что ждите и надейтесь.

— Тьфу, тьфу, тьфу! — воскликнула его суеверная жена.

Девять месяцев спустя я узнал из газет о смерти Эдуардо Де Филиппо. Ушел в мир иной блистательный драматург, режиссер и неповторимый актер.

Со времени его смерти прошло больше пятнадцати лет. Но по-прежнему не только в самой Италии, а и во многих других странах его пьесы идут и собирают полный зал. Смотрят их люди и понимают, что Неаполь — это не только Санта-Лючиа, Везувий, чудесная пицца, нежные песни под звуки гитары, но и город, где жил и творил замечательный драматург XX века Эдуардо Де Филиппо.

В Неаполе, тогда еще не обезображенном ни высоченными домами-монстрами, ни ямами на асфальте, ни пепельной гарью бесчисленных машин, нам предстояло прожить три месяца. А пробыли мы там целых пять. Первые послевоенные годы в полуразрушенном городе даже морякам не платили — почти весь торговый флот стоял на приколе. Поэтому портовые рабочие вовсе не спешили закончить ремонт нашего эсминца. Да и команда, которой поручили вести корабль этот из Неаполя в Одессу, тоже ничуть не горела желанием поскорей выйти в море. Мы и сами-то не слишком рвались домой, но грозный приказ из Москвы заставил моего командира Быкова поторопиться. Когда я перевел просьбу ускорить ремонт капитану корабля, помнится, звали его Энрико, он на звучном неаполитанском диалекте ответил мне классической фразой: «У нас торопятся только в уборную». И добавил: «Вас что, плохо кормят или синьорин не хватает?» Синьоринами американские военные моряки называли тогда припортовых платных девочек. Я промолчал, хотя мог возразить Энрико, что двое наших морячков с помощью одних лишь жестов и слова «аморе» (любовь) сумели завести роман с вполне приличными неаполитанскими девушками. Знал об этой преступной связи и мой командир Быков, но притворялся слепым и глухим. Кормили нас на самом корабле отменно, а пиццу мои моряки полюбили и вовсе как сестру родную. Вечерами мы гуляли по городу, само собой только группой, и даже сходили в оперный театр Сан-Карло на оперу Пуччини «Чио-Чио-сан». Партию несчастной Судзуки настоящая японка с раскосыми глазами прекрасно спела на чистейшем итальянском языке. Словом, развлекались как могли. Ну а двое влюбленных, похоже, готовы были вообще остаться в Неаполе навсегда.

Но, как водится, хорошего понемногу. Настал день, когда наш эсминец снялся с якоря и взял курс на Грецию.

Первые сутки прошли спокойно, и я удивлялся и радовался, что плывем словно не по морю, а по Москве-реке. Впрочем, я и в ту пору был суеверным и сразу себя одернул — чего возликовал, до Одессы-то еще добрых три тысячи миль.

И действительно, уже на рассвете начался шторм, да какой! Волны захлестывали не только палубу, а и капитанскую рубку. А тут еще морская болезнь разыгралась и скрутила меня жгутом. Лежу пластом на койке и пью беспрерывно лимонный сок.