Эмир Чалбаш - Сковать боем!

Увидев кровь, мои дорогие женщины испугались, что я ранен. Я их успокаиваю, говорю, что цел и невредим, все хорошо, но настойчивости украинских женщин надо позавидовать. Тогда я впервые в жизни услышал настоящую украинскую речь, ничего не понимал, что они говорят, но прекрасно понял одно: это была настоящая материнская забота о советском летчике, и хотя война и далеко бушевала, народ готов был оказать любую помощь. Это сразу было заметно и еще по такому факту. Когда меня привели в больницу к врачу, там уже было все подготовлено к приему раненых с фронта. Врач внимательно меня осмотрел, ощупал – все в порядке. Не дотянув до Чугуева каких-то 20 километров, я очутился в царстве многочисленных пустых кроватей с белоснежными простынями.

Я немедленно связался с Чугуевом, доложил о своем положении, координаты и, пока техники приехали на машине за моим самолетом, отдыхал в больнице. Так настоял врач. К вечеру самолет отбуксировали в Чугуев. Поврежден был только киль и погнуты лопасти винта. Когда я садился вынужденно, с воздуха казалось, что поле с пшеницей ровное, и кто мог подумать, оказывается, эта пшеница в рост человеку. Но и зная об этом, другого выхода не было, все равно пришлось бы садиться. На пробеге пшеница в буквальном смысле намоталась на контрующую шасси ось, и самолет скапотировал. Вот так уродила родная украинская земля в 1941 году, поэтому мой самолет перевернулся.

Приехав в Чугуев, я доложил о себе начальнику Чугуевской летной школы комбригу Богослову. Он меня выслушал, дал указание своему техническому составу отремонтировать мой самолет, а мне сказал одно: «Пока отдыхайте».

Через два дня меня вызывают к комбригу, и товарищ Богослов мне говорит:

– Вы остаетесь в Чугуевской школе, будете принимать группу и обучать летчиков.

– Товарищ начальник школы, я инструктор Качинской школы, у меня там есть своя группа курсантов, и я должен явиться в свою школу, – отвечаю я.

– Сейчас военное время, все равно где обучать летчиков, будете работать у меня в школе инструктором.

– Но без разрешения своего командования я не могу оставаться у вас.

Комбриг Богослов рассердился и приказал:

– Идите к командиру отряда, принимайте группу и начинайте возить, за все остальное отвечаю я. Понятно вам?

– Понятно, товарищ комбриг, – ответил я и ушел. Хожу по аэродрому и все думаю, как мне быть? Как выкрутиться из этого положения? Самолет мой еще не отремонтирован, остаться тут – абсолютно никакого желания нет, и я твердо решил прибыть в свою школу.

Безусловно, товарищ Богослов был прав со своей стороны и имел полное право меня задержать у себя и использовать как инструктора, но я тоже не мог так легко, одним махом отказаться от своей группы, от своих курсантов, которые ждут меня не дождутся. Ведь мне надо выучить их так, чтобы они могли как можно лучше выучиться летать за тот короткий промежуток времени, что отделяет их от отправки на фронт, да и, кроме того, мог ли я вообще оставить свою родную Качинскую школу, которую очень любил и гордился ею? Нет, не мог.

В подавленном состоянии два дня я бродил по аэродрому, группу не принимаю, хотя командир отряда неоднократно напоминал о группе и грозился доложить начальнику школы. Надо отдать ему должное, видимо, он понимал как летчик мое состояние и, конечно, никому не докладывал. В это время группа летчиков-инструкторов усиленно тренировалась в воздухе на боевое применение. На УТИ-4 и И-16 проводили воздушные бои между собой и затем, после посадки, делали полный анализ полета на воздушный бой, опять вылетали. Оказывается, эта группа готовилась на фронт. Перед очередным вылетом на воздушный бой я подошел к самолету УТИ-4, на котором собирался вылетать летчик в звании «сержант». Мне все равно делать было нечего, несколько дней уже не летаю, соскучился по небу и решил попроситься в полет в качестве пассажира.

– Товарищ сержант, разрешите с вами в заднюю кабину?

– А вы, младший лейтенант, кто будете? Что-то я вас не знаю.

– Я инструктор, но качинский, сижу у вас вынужденно.

– А, я слышал о вас. Садитесь, только побыстрее.

Я моментально надел парашют, вскочил в кабину и дал знать, что готов. Он запустил мотор, вырулил, и мы взлетели с напарником строем. От этого полета у меня осталось очень хорошее впечатление. Я считался хорошим летчиком, владеющим своим самолетом в совершенстве в технике пилотирования, но должен признаться, что был восхищен полетом этого коренастого, плотного, с широкой улыбкой на лице летчика-сержанта, который уверенно, грамотно и энергично пилотировал самолет, чувствуя его в любом положении в воздухе. Он не допустил ни единой грубой ошибки в пилотаже (кто-кто, а мы, инструкторы, моментально обнаруживаем любую ошибку летчика в воздухе), демонстрировал умение выжать из самолета все, что тот может дать. Причем это он проделывал не грубо, а очень грамотно. Инициатива в воздушном бою почти все время была в его руках, и он, бесспорно, одержал победу над своим «врагом».