Юлий Кирш - Под сапогом Вильгельма (Из записок рядового военнопленного № 4925) - 1914-1918 г.г.

Но на этом дело не кончилось. В лагере началась травля большевиков и со стороны немецкого лагерного начальства. Всех большевистских лидеров послали на самые тяжелые работы; наша организация фактически была разгромлена; в лагере остались отдельные лица – большевики, проживающие на правах больных.

Со мной стряслась неприятная история, которая для меня имела не совсем хорошие последствия.

В одном из брауншвейгских госпиталей, как переводчик-санитар, работал мой друг и товарищ по партии тов. Гофман. Как-то через одного хорошего немецкого солдата он ухитрился переслать мне письмо, в котором просил меня сообщить о положении дел в Россия, предупредив, что письма ему можно адресовать на имя немецкого санитара и бросить просто в ящик.

Под впечатлением немецкой карательной политики в Прибалтике, где было разгромлено много знакомых нам большевистских организаций, а в Вольмара повешено на площади два знакомых нам с Гофманом брата-болыпевика, я написал острое письмо, освещающее конгр-революционную роль германского империализма в Советской России, в частности в Латвии. Письмо одним из пленных, работающих в городе, было брошено в почтовыйящик.

Понятно, с моей стороны это была непростительная оплошность. Письмо было перехвачено на почте, послано в Берлин для деревода е латышского на немецкий и переслано обратно в Гамельнскую лагерную комендатуру, где по почерку узнали, что письмо мое {мой почерк, как работника в библиотеке, был известен в комендатуре). Меня, грешного, вызвали к коменданту лагеря, который набросился на меня, как бешеная собака, долго грозил кулаками, топал ногами, орал, прежде чем я понял, в чем дело.

К счастью для меня, я уже третий месяц регулярна посещал околоток, как больной туберкулезом, и приказ о моей отправке в шахты остался невыполненным. Но пять суток строгого ареста мне все же пришлось за свою оплошность отсидеть.

После случая с письмом я немедленно был отстранен от работы в библиотеке, но, как больной туберкулезом, до поры до времени оставался в лагере.

Весной 1918 года Германия напоминала кладбище. Приезжающие с работ пленные рассказывали самые чудовищные вещи про голод в городах и отчаянное настроение, которое царило повсюду. И то же самое мы чувствовали и в лагере, где голодали в полном смысле этого слова не только мы, русские военнопленные, но и немецкие солдаты, несшие в лагере караульную службу. Французы в своем жестоком смехе были правы, когда хвастались, что они за бисквит или кусочек мыла могут купить не только любую немецкую женщину, но и всякого немецкого патриота.

Немцам не чужды были уже и пораженческие настроения. Никто уже не верил в победу германского оружия, – по крайней мере, таких в лагере не было. Не верили и в благополучный исход войны. Все ждали чего-то страшного. Это уже было не что иное, как отчаяние.

На работах понрежнему жилось очень плохо. От голода русские военнопленные приходили в отчаяние и не верили ни во что.

Однако, при всем этом уже не было той враждебной заостренности во взаимоотношениях, какая наблюдалась в 1915 году. На работах пленные уживались с: немецкими рабочими как нельзя лучше. Другими стали и караульные. Это пришлось испытать мне самому в дни ареста. Происшедшие перемены подтверждали все товарищи, прибывающие с работ в лагерь по болезни,

В широких народных массах Германии росло недовольство кайзеровской политикой. В патриотической скале немецкого бюргерства и крестьянства стали появляться трещины, которые изо дня в день ширились я углублялись.

Русские пленные в массе своей ждали исключительно одного – возвращения в Россию. Измученные, изнуренные, – а таких было огромное большинство, – они почти перестали интересоваться политикой. Несколько сгладились враждебные настроения и в лагере. С наступлением весны лагерь снова опустел: на этот раз в лагере из русских остались исключительно больные. Перестала функционировать для русских военнопленных и лагерная почта, так как с ноября 1917 г. никаких писем и посылок из России не поступало. Прекратил свою деятельность и русский Красный Крест; его «склады» пустовали с Февральской революции, и ему нечего было распределять.

Все здоровые русские пленные были разосланы на работы. В лагере стало тихо. Шумно было только в околотке, где толпились больные, и то по утрам. Днем же больные бродили, как тени, по лагерю, глядели безумными глазами па зеленеющие буковые леса и извивающийся серебряной струей Везер… I , I