Яков Цукерник - Житие святого Северина

Вот почему тебе теперь особенно важно стать не мужем готки, а свояком Теодериха — это и герулам острастка.

— Но ты же и раньше был за это, когда думал увести нас к морю по Виадуа. А тогда бы мне зачем невеста-готка?

— Первое — знал, что могу сорваться, а второе — там бы мы не в тёмной яме сидели, с этими местами связь бы держали. Если готам повезёт, и они Италию захватят — какое-то время будут в большой силе, даже в большей, чем сейчас. На расстоянии они были бы нам не опасны, а даже полезны. И мы им тоже — Аттила же от дальнего Яика до Рейна объединил все земли, так почему бы не возникнуть державе от Италии до Свевского моря? Тогда не пришлось бы бояться, что италийские римляне передавят всех — готов и ругов, на ромейскую поддержку опираясь. А могут — в будущем. Сейчас это Одоакру грозит…

— А если я туда уведу народ — к морю и островам на нем?

— Для этого нужны сила и богатство. Мало туда пробиться, надо ещё там землю расчистить. А кто нам её подготовит? Уцелевшие родичи могут, конечно, потесниться, но по совести нам положены чащобы и болота, раз мы когда-то свои земли удержать не сумели. Вернёмся — придется круто. Если бы не дурость Авитиана да не выдержка монахов — я норикцев бы до восстания довёл, побил бы, до нитки раздел, мастеров набрал. Пришли бы с силой и богатством, расчистили бы землю для себя. А тебе этого не сделать — рука не поднимется. Ум не тот, сердце не то. Волком тебе не стать, будь хоть собачьим вожаком.

— Ну, а если уж потом — из Италии?

— Ты ещё к вандалам в Африку заберись, чтобы потом легче было на север уйти. Отсюда народ можно бы стронуть, тем более что до истоков Виадуа рукой подать. А в Италии они ошалеют от удачи, если она будет. А ты сам же эту удачу будешь им добывать — ведь иначе-то смерть всем ругам! Попробуй их потом увести — это как пса от мяса после голодовки оттащить. Тебе же глотку перервут, как ты мне завтра — по их желанию.

— Почему «по их»?! Ты же сам так решил…

— Потому что они меня уже приговорили, только каждый ждёт, что не ему, а другому выпадет меня убить. Самому-то и совестно, слишком многим обязаны, и страшно — знают меня. Ты с них груз снимешь, на себя взвалишь. Только за такую услугу иной и возненавидит — это тоже помни… Ну, хватит. Всего не переговоришь, перед смертью не надышишься. Иди, малыш, и чтобы завтра мне стыдно не было — с первой стрелы чтобы наповал.

— Эх, дядя! Ты меня уже убил.

— Такая смерть — ещё не смерть. Хотя и верно, что отсюда ты другим уходишь, пришедший же дурень умер — вечная память ему. И для себя помни — не ты меня убил, это твой святой меня из могилы достал. Ведь это он присоветовал им — в драку не лезть, терпеть и молчать. Стал бы я с алтарей чаши брать, кабы они раньше в драку полезли… Ты к ним заглядывай и о нём расспрашивай. Будешь о нём почаще думать — глядь и сам поумнеешь. Умный враг полезней глупого друга… Ну…

— Стой, дядя! Ещё одно дело. Женат ты не был, но… Может, есть кто, о ком мне знать надо?

— Нет никого. Знаю, девчонки меня многие во сне видели, но нельзя нам плодиться, потом перегрызутся дети. Ты мне был за сына, тебя я и учил, чему мог… Прощай, малыш. Расти большой…

Если предыдущая глава завершилась в феврале 482 года, то сейчас мы в 575 году, причём не в Норике и не в Ругиланде, а в Риме, и не просто в Риме, а на крыше Ватиканского дворца. Как ни странно для истекших лет, унесших три четверти населения Италии, здесь ещё попадаются девяностолетние люди. Один из двух собеседников, стоящих у парапета, ограждающего изолированную от чужих глаз и ушей площадку, достиг именно этого почтенного возраста. Второй минимум втрое моложе.

Имя старца до нас дошло. Это Кассиодор, некогда ближайший советник остготского властелина Италии Теодериха и его дочери Амаласунты, после гибели последней основавший монастырь, где собранные им единомышленники немало порадели для сохранения памяти уходящей в небытие греко-римской античности. Историк, автор не дошедшей до нас двенадцатитомной «Истории готов» и дошедших «Писем», он был внезапно изъят из своего монастыря и доставлен с максимумом тайны и одновременно почтительности прямо сюда, на эту площадку, где его уже ждал второй собеседник. Кассиодор не знает, что жить ему ещё три года, его собеседнику — четыре, ибо смерть только что занявшего папский престол Бенедикта Первого унесёт и этого человека, чья судьба и судьба нового папы связаны намертво. Впрочем, о последнем он сейчас узнает…