Яков Цукерник - Житие святого Северина

— Не так, дядя! Ты не знаешь!

— Чего не знаю? О чём он с тобой говорил в последний раз? Врёшь, знаю. И не кричи. Незачем моим воинам твой крик слышать. Теперь они твоими станут, должны уважать. Им и так худо — знают, что ты меня убьёшь.

— Я?!

— А кто же? Фева в Каины не годится, да и король-то он неважный. В его королевстве чёрт знает что творится, а он с женой в церковь засел и поклоны бьёт… Дураки, всё равно церковь арианская, а со мной из могилы своей кафолик воюет… Кафолик… он же ни в какого бога не верил… А отец твой Февой был, Февой и остался, Фелетея из него не вышло. Сопляк в штанах — таким и до старости доживёт, если раньше не прикончат…

— Дядя, у меня и так голова кругом идёт. Что ты мне загадки загадываешь да ругаешься? Позвал — так скажи, чтобы я понял…

— Молодец, умеешь спросить. Ну что же… Ты к нему бегал на нас с отцом жаловаться, что невесту тебе без тебя выбрали?

— Не бегал, ездил.

— Всё одно. Не было там меня, не слышал вас, а знаю, о чём он с тобой говорил. Такие мы с ним были враги-дружки, что он подумает — а я догадываюсь, подумаю я — а он уж о том заранее подумал. Только вот всегда он был первым. И остался первым. Знаешь, почему? У него за спиной тысячи лет и тысячи книг, а у меня моя голова, да сказки старух, да песни скальдов, да книги Вульфилы…

— Не Вульфилы, дядя…

— Знаю. Переводил он Писание, не сам писал. Да и перевёл не всё. Часть ему не по зубам оказалась. Мне тоже — я ведь потому и латынь учил, чтобы понять не переведённое им, да недалеко от него ушёл. А книги те ещё много крови прольют — таких дураков, как мы. Они ему хитрости подсказывали, а я их только угадывать мог, мне не у кого было подсказку слышать. Только от предков, да много ли их было у ругов? И то ведь — скальдами своих сказителей зовём, у скандийцев переняли, прежние-то наши бардами звались, так что хоть сколько-то чужого впитать сумели. Но за ним-то весь Римский Мир и те, кого римляне сожрали, и те, на ком зубы обломали — Писание ведь тоже не про одних евреев говорит, там и от других мудрость оставалась. Вот я и отставал от него, только следом плёлся. Следил, конечно. Вот в этой башне он не случайно уединялся — со своими, лазутчиками встречался. Кое-кого из них я знаю, и люди мои тоже. А что толку? Ведь не схватишь, не выбьешь тайну — и знает такой не так уж много, и молчать будет не хуже любого руга, и святой твой сразу всё поймёт… А здесь подслушать ни разу не удалось. Слал я людей — ни один из них от него не укрылся. Даже расспрашивать ни разу не стал. Найдёт, как нюхом учует, и попросит уйти. Смиренно так, как и положено святому отшельнику… А ведь я один во всём народе такой, что мог его мысли угадывать, хоть и с запозданием. Ну, а сунутся руги в Италию — сколько там книг и читателей?

— Тем-то книги не помогли, дядя.

— В открытой войне не помогли, а в тайной помогут, как ему помогали. Я знаю — он в Бога не верил. Ни в какого. Но сам-то он недалеко от Бога ушёл. Человек! Не чета людишкам. Я тоже вроде вас, хоть и умнее. На него меня не хватило. Знаешь, почему я Авитиану велел чашу взять с алтаря? Своих хотел поберечь — не от бога, от монахов. Глаза прятали, видно велено им было, а покосятся — волчьи глаза были. Ну, как уложат первого, кто руку протянет, думаю… Ведь мне и нужно было, чтобы первыми бросились — а своих — пожалел. А этот всё же не свой. И ходил с нами во все бои, а всё же мы ему варвары, хоть и единоверцы. Держал я его при себе — вояка он лихой, но сердце к нему не лежало: с нами, а не свой, меча не боится, а бога боится, червь земляной…

На этом всё и сломалось — не додумал я до конца. Думал — церковь кафолическая, а он — арианин, да ещё битый кафоликами. Твой же святоша сумел и для него святым стать. Вот у него руки и отнялись с перепугу. Помёрзнет на своём островке, приползёт на карачках к могиле, глядишь и исцелится. Вот шуму-то будет…

— Зачем ты всё это начал, дядя?

— Чтобы всех вас, дураков, подальше от этих умников увести. На старую землю ругов — к морю, на острова близ Скандзы. Там ещё есть наши, я проверял, посылал туда людей. Пусть здесь все римляне и неримляне пропадут, а мы бы там у моря окрепли и успели поумнеть без лишней крови. Но это уже отрезано. Я один мог бы туда довести народ, а теперь я покойник.

— Почему, дядя?! Ну не мог ты своего добиться, так уходи со своими — они-то тебе и сейчас верят!

— Верят. Насмерть верят. Вы там и не знаете — третьего дня алеманны через Эннс сунулись — пять сотен. Вряд ли три десятка ушло. Думали — нам теперь не до них, можно пограбить, — ну и получили своё. А уйти моим нельзя — они руги, а не безродная шваль, не скамары. Где их народ, там и их судьба. Он за мной не пошёл — худо ему придётся. Но с ним и они будут. Их мечи и луки, их головы и руки. Я теперь только помеха, как сбитый всадник коню, когда нога в стремени застряла. Вот ты мою ногу из стремени и вырвешь, взамен меня на коня сядешь.