Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Закрой, стерьва, дуетъ...

Еще съ десятокъ урокъ, такихъ же не то чтобы оборванныхъ, а просто полуодѣтыхъ, валяются на дырявомъ промерзломъ полу около печки, лѣниво подбрасываютъ въ нее дрова, курятъ мою махорку и снабжаютъ меня информаціей о лагерѣ, пересыпанной совершенно несусвѣтимымъ сквернословіемъ... Что боцмана добраго стараго времени! Грудные ребята эти боцмана съ ихъ "морскими терминами", по сравненію съ самымъ желторотымъ уркой...

Нужно сказать честно, что никогда я не затрачивалъ свой капиталъ съ такой сумасшедшей прибылью, съ какой я затратилъ червонецъ, прокуренный урками въ эту ночь... Мужики гдѣ-то подъ нарами сбились въ кучу, зарывшись въ свои лохмотья. Рабочій классъ храпитъ наверху... Я выспался днемъ. Урки не спятъ вторыя сутки, и не видно, чтобы ихъ тянуло ко сну. И передо мною разворачивается "учебный фильмъ" изъ лагернаго быта, со всей безпощадностью лагернаго житья, со всѣмъ лагернымъ "блатомъ", административной структурой, разстрѣлами, "зачетами", "довѣсками", пайками, жульничествомъ, грабежами, охраной, тюрьмами и прочимъ, и прочимъ. Борисъ, отмахиваясь отъ клубовъ махорки, проводитъ параллели между Соловками, въ которыхъ онъ просидѣлъ три года, и современнымъ лагеремъ, гдѣ ему предстоитъ просидѣть... вѣроятно, очень немного... На полупонятномъ мнѣ блатномъ жаргонѣ разсказываются безконечныя воровскія исторіи, пересыпаемыя необычайно вонючими непристойностями...

— А вотъ въ Кіевѣ, подъ самый новый годъ — вотъ была исторія, — начинаетъ какой-то урка лѣтъ семнадцати. — Сунулся я въ квартирку одну — замокъ пустяковый былъ. Гляжу — комнатенка, въ комнатенкѣ — канапа, а на канапѣ — узелокъ съ пальтомъ — хорошее пальто, буржуйское. Ну, дѣло было днемъ — много не заберешь. Я за узелокъ — и ходу. Иду, иду. А въ узелкѣ что-то шевелится. Какъ я погляжу — а тамъ ребеночекъ. Спитъ, сукинъ сынъ. Смотрю кругомъ — никого нѣтъ. Я это пальто на себя, а ребеночка подъ заборъ, въ кусты, подъ снѣгъ.

— Ну, а какъ же ребенокъ-то? — спрашиваетъ Борисъ...

Столь наивный вопросъ уркѣ, видимо, и въ голову ни разу не приходилъ.

— А чортъ его знаетъ, — сказалъ онъ равнодушно. — Не я его дѣлалъ. — Урка загнулъ особенно изысканную непристойность, и вся орава заржала.

Финки, фомки, "всадилъ", "кишки выпустилъ", малины, "шалманы", рѣдкая по жестокости и изобрѣтательности месть, поджоги, проститутки, пьянство, кокаинизмъ, морфинизмъ... Вотъ она эта "ликвидированная безпризорность", вотъ она эта армія, оперирующая въ тылахъ соціалистическаго фронта — "отъ финскихъ хладныхъ скалъ до пламенной Колхиды."

Изъ всѣхъ человѣческихъ чувствъ у нихъ, видимо, осталось только одно — солидарность волчьей стаи, съ дѣтства выкинутой изъ всякаго человѣческаго общества. Едва ли какая-либо другая страна и другая эпоха можетъ похвастаться наличіемъ милліонной арміи людей, оторванныхъ отъ всякой соціальной базы, лишенныхъ всякаго соціальнаго чувства, всякой морали.

Значительно позже, въ лагерѣ, я пытался подсчитать — какова же, хоть приблизительно, численность этой арміи или, по крайней мѣрѣ, той ея части, которая находится въ лагеряхъ. Въ ББК ихъ было около 15%. Если взять такое же процентное отношеніе для всего "лагернаго населенія" Совѣтской Россіи, — получится что-то отъ 750.000 до 1 500.000, — конечно, цифра, какъ говорятъ въ СССР, "сугубо оріентировочная"... А сколько этихъ людей оперируетъ на волѣ?

Не знаю.

И что станетъ съ этой арміей дѣлать будущая Россія?

Тоже — не знаю...

Помимо жестокостей планомѣрныхъ, такъ сказать, "классово-цѣлеустремленныхъ", совѣтская страна захлебывается еще отъ дикаго потока жестокостей совершенно безцѣльныхъ, никому не нужныхъ, никуда не "устремленныхъ". Растутъ они, эти жестокости, изъ того несусвѣтимаго совѣтскаго кабака, зигзаги котораго предусмотрѣть вообще невозможно, который, на ряду съ самой суровой отвѣтственностью по закону, создаетъ полнѣйшую безотвѣтственность на практикѣ (и, конечно и наоборотъ), наряду съ оффиціальной плановостью организуетъ полнѣйшій хаосъ, наряду со статистикой — абсолютную неразбериху. Я совершенно увѣренъ въ томъ, что реальной величины, напримѣръ, посѣвной площади въ Россіи не знаетъ никто — не знаетъ этого ни Сталинъ, ни политбюро и ни ЦСУ, вообще никто не знаетъ — ибо уже и низовая колхозная цифра рождается въ колхозномъ кабакѣ, проходитъ кабаки уѣзднаго, областного и республиканскаго масштаба и теряетъ всякое соотвѣтствіе съ реальностью... Что ужъ тамъ съ ней сдѣлаютъ въ московскомъ кабакѣ — это дѣло шестнадцатое. Въ Москвѣ въ большинствѣ случаевъ цифры не суммируютъ, а высасываютъ... Съ цифровымъ кабакомъ, который оплачивается человѣческими жизнями, мнѣ потомъ пришлось встрѣтиться въ лагерѣ. По дорогѣ же въ лагерь свирѣпствовалъ кабакъ просто — безъ статистики и безъ всякаго смысла...