Вениамин Додин - Беглецы

Если и тут память не изменяет, было в том первом «Слуцком этапе» человек шестьдесят или чуть больше. Что помню точно — прикатило тогда одних только ребятишек лет до двенадцати–тринадцати сорок один человечек, так что явись к нам тогда сам раввин, многие отпраздновали бы свою Бармицву. Только вот не упомню чьей–то радости от этого. Да, радости не было, — радости спасения. Какая уж тут радость?

Отто Юлисович, когда по темному времени рассаживал малышей по кошевкам, глухо бросил: — Двадцать с лишком лет минуло. А все не уймутся никак. Не можится им без человечины… — Это он собственный свой 1929 года этап трехлетний вспомнил, когда вот так же вот, по ангарскому льду, только пешим порядком, в мороз, на ледяном хиусе подошел он с Николаем Николаевичем Адлербергом и с Ниной–младенцем на руках и с семьею–остатком к самому этому же месту — к Бельскому спуску на берегу. Только тогда не к концу еще, не к самому концу крестного своего пути, на котором впереди были еще невидимые ему муки и потери…

…Дети ехали в кабинах. Они не померзли, но остыли и простудились порядком. Еще и засиделись за четверо суток дороги. Со взрослыми было хуже — те позамерзали. Но не смертельно, а чтоб навсегда запомнилось. Однако, все вместе помогли нам понабрать сушняка на берегу и тут же развести костры. В их отсветах метались на экране высоченного заснеженного обрыва всполошенные тени людей, плотно обступивших огонь. Свет костров вырывал из мрака закованной льдом бескрайней равнины реки гряды торосов. Грани их сверкали миллионами осколков разбитых зеркал. Небо быстро опустилось и упало на нас — снежные тучи над кострами светились–полыхали совсем рядом. Казалось, их можно было трогать руками…

Незаметно быстро подоспел в котлах наваристый, остро пахнущий сытостью, жизнью наполненный борщ. Разлитый по котелкам дети, — не кормленные со времени бегства из дома суток по восемь — десять хлебали его жадно, торопясь, обжигаясь огненным мясом. Взрослых есть заставил мороз. Насытились. Согрелись. Можно было двигаться дальше. И только когда поднимались от костров, от тепла и еды несчастные эти люди, до меня дошел смысл новой их трагедии. Для бабушек и дедов, для матерей, многие из которых по–своему пережили ровно десятилетие назад исход самых близких им людей в лагеря, для них начинался их собственный путь в небытие. И то, что вместе с ними в этот путь шли их самые дорогие люди, превращал мрачную действительность ночных костров у стены обрыва, у бездны речного мрака в нескончаемую пытку сводящего с ума кошмара… Тогда я явственно вдруг почувствовал, что вместе с ними тоже схожу с ума… Состояние это длилось минуты, но казалось вечным. Возможно, потому оно сохранилось навсегда. Но не мог же я поддаться этому позорному в моем положении состоянию, когда десятки людей, стоявших передо мною и ожидающих моей помощи поймут, что и я сломался! Но пришло спасение — из мрака показались лошадиные морды, покрытые инеем, на свет потухающих костров выкатились кошевки с ворохами шуб… Голос Нины позвал: — Бен! Соберите детей…

Голос Нины снял тревогу. Просьба ее вернула меня к действию…

Если быть объективным до конца, с отголосками событий, связанных с советским вариантом «окончательного решения еврейской проблемы», я столкнулся задолго до предупреждения Слуцкого. Наслаждаясь вот уже более полутора лет одиночеством моей «бессрочной» ссылки в долине Удерея, укрытой от мира тысячекилометровыми пространствами тайги, я без помех и волнений слушал этот мир — очень внимательно и методично — по моей «Балтике» на 12–и вольтовых батареях. Ко времени, о котором идет речь, я конечно знал о «деле» Лозовского — Еврейского антифашистского комитета /ЕАК/. О предварившем его «Крымском деле» — февральской 1944 года провокации Михоэлса, Фефера и Эпштейна, когда они попросили товарища Сталина разрешить организацию Еврейской соцреспублики… на земле Крыма, еще теплой от только что согнанного с нее кремлевскими палачами Крымско–татарского народа, депортированного в Сибирь, на смерть. Знал я, конечно же, о реакции на это бесчеловечное «предложение» так называемой мировой общественности, в том числе, дружественных нам, евреям, народов повсюду, где дорешить нашу проблему пока не получилось.

Было ясно, что этим ходом просители Крымской земли, в одночасье, поставили весь наш «представляемый» ими народ вне человеческих законов: после их письма Сталину с евреями теперь можно было делать все. В том числе, безусловно, в СССР и соцлагере. Вот это «все» и началось.