Сергей Григорьянц - Тюремные записки

Или рассказ из Кремлевского дворца о торжественном приеме 7 ноября 1982 года, за четыре дня до смерти Брежнева. Как было положено по ритуалу, все приглашенные подходили поочередно к вождю, поздравляли его, он им отвечал в двух-трех словах и подходил следующий. Но когда подошел патриарх, Брежнев его остановил и задерживая длинную, выстроившуюся к нему очередь, они о чем-то говорили минут двадцать, к нескрываемому удивлению всех присутствовавших.

На самом деле все наши «слухи» были вполне достоверны. Одна из непростых наших сотрудниц — Инна Стусова была дочерью кого-то из заместителей советского министра, а ее мать — одним из членов правления ВЦСПС. Но я, конечно, не мог ссылаться на источник информации. Инна Стусова рассказывала как ее родители прячась друг от друга читают «Доктор Живаго». Первоклассная копченая колбаса, которую я после ареста получал в передачах, была по моим соображениям из продуктового распределителя ЦК на улице Грановского.

Тор катал детей в санках, мне удалось случайно купить в качестве новогодней — трехметровую макушку сорока метровой ели. Вся она была увешана шишками — не нужны были игрушки. Тимоша, перебрав пластинки, которые у меня были, нашел песни Окуджавы, где ему особенно нравилась песня о «Бумажном солдатике», без которой он отказывался ложиться спать. Я не спорил, но довольно странно себя чувствовал, каждый вечер слыша:

Итак сгорел он ни за грош,

Ведь был солдат бумажный

Конечно я знал, что все это не «ни за грош», но так же точно знал, что арест неизбежен и по моему предыдущему тюремному опыту трудно надеяться, что в этот раз останусь жив.

То чего я ожидал, что считал неизбежной во враждебной среде случайностью, которая приведет к гибели и «Бюллетень «В» — последний островок правды в Советском Союзе, да и столь же вероятно и меня самого, было сродни охватившему меня в Верхнеуральске черному непроглядному ужасу, когда ты крохотная песчинка в непроглядном черном и плотном пространстве, которое неизбежно тебя поглотит, но пока еще — охваченный ужасом ты держишься, каким-то слабым светлячком в непроницаемом и очень плотном мире. Впрочем, тогда я об этом черном ужасе не помнил.

И действительно, через полтора месяца после Нового Года эта ожидаемая мной случайность произошла. Руководство газовыми котельными, на одной из которых я работал находилось не в Боровске, а в Калуге. И мне по какому-то поводу надо было там появиться, то есть у меня был легальное основание выехать из Боровска. Но одновременно я хотел зайти к дядюшке Александра Николаевича Богословского — моего старинного знакомца еще по рекомендации вдовы Андрея Белого Клавдии Николаевны Бугаевой. В эти годы он уже готовил издание стихов Бориса Поплавского, много не только переписывался с русскими поэтами в Париже, но и получал массу книг русской эмиграции через французское посольство. Журнал «Континент» казался и ему и мне довольно легкомысленным, Александр Николаевич не хотел даже держать его в доме, отдал дядюшке в Калугу и готов был мне все номера отдать, ну, а я не говоря ему о «Бюллетене «В» все же считал важным следить за зарубежными публикациями. Кроме того мне надо было поговорить с Димой Марковым фотографом в Калужском музее — замечательным человеком, переснявшим на фотопленку все номера бюллетеня.

В газовую контору и, кажется, к дяде Богословского я зашел без последствий. Получил десятка два номеров «Континента», в том числе и тот, где было мое «Слово о Варламе Шаламове». Но от квартиры Димы Маркова меня уже вела наружка. Окна его квартиры выходили не на ту сторону дома, где размещались подъезды, а потому я увидел жигуленок с явно направленными на его окна антеннами только уже уходя от него и обойдя дом. Как меня вели я уже не смотрел, но на Калужском вокзале ко мне подошел милиционер, проверил документы и попросил открыть портфель. Все книги были обернуты в белую бумагу, а потому милиционера не заинтересовали — он привык искать не книги, а какие-то другие вещи: еду, одежду, обувь — все это было уже малодоступно в СССР. Но проверял у меня документы, конечно, не по своей инициативе (хотя одет я был довольно экстравагантно — довольно дорогая в недавнем прошлом розовая дубленка и валенки с галошами), вернулся, разочарованно доложил, что документы в порядке, а в портфеле ничего интересного — одни книги. И его тут же послали назад — привести в отделение меня с книгами. Когда некий штатский в железнодорожном отделении милиции развернул первый же том и увидел — «Париж», все стало ясно. Я был задержан, и сразу отправлен в калужскую тюрьму, а не в КПЗ. Первый следователь был случайный, бестолковый, из прокуратуры, но вскоре появились другие — из КГБ, в конце концов они для меня сформировали целую группу из пяти следователей — двое из Калуги, один из них — полковник, начальник следственного отдела КГБ (он же руководитель моей следственной группы) и какой-то его сотрудник, один из Смоленска, еще один из Орла, откуда был пятый не помню. Это было характерное для КГБ того времени участие сотрудников из разных частей страны в крупных делах, для понимания положения в стране. Они гордо показали мне постановление о создании специальной следственной группы, и явно рассчитывали заработать новые звездочки за раскрытие этого грандиозного дела. Оперативных групп тоже было две — местная из калужского управления и отдельная из Обнинска, где было свое КГБ, не подчиненное ни одной области. Даже охранники в Калужской тюрьме, стоявшие у моей камеры, поскольку она не была изолятором КГБ, были тоже командированные — из Лефортова, из Тбилисского изолятора КГБ, со Шпалерной из Ленинграда.