Анна Ратина - И взаимно притом

Прошел еще год. Едем от станции, проезжаем мимо переулка, где тот старик жил. Федя, задумчиво:

— Мама, помнишь? каова была? и дедушка? Помнишь? Я не помню, как каову звали.

— Мелодия.

— Да! Мелодия. А сейчас ее уже нет, уже уехала домой. И дедушка уехал.

И еще пару раз повторил: «Мелодия звали».

8 лет

Лето. Крит.

Наша гостиница — в скалистой бухте. После ужина уходим по тропинке к морю, сидим, смотрим. Заката не видно, закат на другом побережье, у нас отзвуки.

Сидим. Ф срывает сухие травинки, шуршит, шелестит.

Я, невольно:

— Оттого и томит меня шорох травы…

Ф, после паузы:

— Ну?

— Что трава пожелтеет и роза увянет.

Еще после паузы:

— Дальше?

— Что твое драгоценное тело, увы,

Полевыми цветами и глиною станет.

Снова пауза. Ф, уже раздраженно:

— Ну, дальше-то?

Дочитываю до конца.

(Георгий Иванов это:

Ф, подумав:

— Но в одном-то он неправ.

— В чем?

— Что память исчезнет. Память-то навсегда, да?

Врать не хочется, с правдой тяжело.

— Если ты о папе, то ему повезло.

— Как?

— Память о нем, скорее всего — независимо от нас — надолго. Какой-нибудь мальчик… или девочка… кому он спас руку или ногу — будет его помнить, будет говорить о нем детям, внукам — может, даже и без имени — просто, что вот был в больнице такой доктор, веселый, ходил в смешном черном костюме с белыми черепушками и в хирургической шапочке с мумми-троллями…

И дальше сидим. Молчим.

8 лет

Едем с Ф в метро и развлекаемся тем, что орем друг другу в ухо всякую ерунду. Вагон полупустой. Вдруг бабушка, сидящая напротив, пересаживается к нам и говорит мне — тоже кричит — на ухо:

— Спасибо вам!

— За что?!

— Я смотрю, как вы с сыном любите друг друга — и радуюсь!

Я бормочу что-то про то, что это так естественно и ничего особенного. Она энергично протестует — есть, мол, есть особенное, потом вдруг тихо — остановка — говорит:

— У меня тоже был сын. А теперь его нет.

И снова садится напротив.

Стараюсь не расплакаться.

Когда выходим с Ф из вагона, он спрашивает:

— О чем эта бабушка тебе говорила?

— Что ей очень приятно было на нас смотреть. Что она смотрела и вспоминала своего сына.

— А он где теперь?

Почему-то говорю:

— Он вырос теперь.

Ф, понимающе:

— Другая жизнь?

— Вроде того…

3 года

Едем мимо Новодевичьего монастыря. Ф восклицает:

— Сколько цейквей! Смотъите! Целая стая цейквей!

4 года

Новый жанр Ф — «рассказать икону». Есть у него любимые иконы, я коротко объясняла, кто изображен, что за сюжет. Он переварил, и вот выдает рассказы.

Про икону преподобномучениц Великой княгини Елизаветы и инокини Варвары: «Жили-были две женщины, Елизавета и Валвала. Очень хаашо жили. Но вот п'ишли злыи люди и кинули их в глубокую яму. А Бог их спас — п'отянул удочку и вытащил».

Еще рассказывает про Григория Победоносца, про Соловецких святых и про чудо в Кане Галилейской. Из последнего рассказа расслышала только: «И Х'истос сказал им — лейте! лейте, кому говоят!»

* * *

Когда его укладываю, читаю несколько молитв. Он внимательно слушает, что-то подборматывает. И вот, видимо, понял, что молитва — это личное обращение к Богу, когда можно и своими словами говорить, даже просить чего-то.

— Мама. Попъёси, сьтобы ко мне не пъишла злая къиса (злая крыса — привет «Щелкунчику» и мышиному королю) .

— Что?

— Попъёси, сьтобы ко мне не пъишла злая къиса.

Попросила.