Василий Головко - Эхо фронтовых радиограмм [Воспоминания защитника Ленинграда]

С Рыбацкого-Славянки иногда человека посылали с командиром в Ленинград по делам сугубо ротным. Кто попадал в такой вояж, пытался использовать эту командировку для посещения своего дома. Коля Муравьев в одну из таких командировок прихватил из дома приличную сумму денег. Его родители жили в деревянном жилом доме на Крестовском острове, на берегу Невки у самой стены стадиона «Динамо». Каким образом им всю блокадную зиму 1941–1942 годов удалось держать в хлеву возле дома корову — уму непостижимо. Отец Николая по сути жил всю зиму вместе с коровенкой в хлеву и охранял свое чудо от голодающих. Почти каждую ночь предпринимались попытки бандитов проникнуть в хлев, и надо было обладать недюжинными способностями, дабы отстоять свою «собственность». Уже много позже после войны отец и мать Коли Муравьева рассказывали о страхах и изнурительной борьбе за сохранность коровенки. Видимо, отец Николая сумел в парке Крестовского острова накосить достаточное количество сена, чтобы продержать зимой в хлеву корову.

В ЛВШРС я с Колей не встречался, но в Рыбацкое он прибыл выглядевшим намного лучше нас, так как ему из дому во время голода была существенная поддержка. Об этой интересной семье я постараюсь потом, как-нибудь, более подробно рассказать. Теперь же моя цель — как можно подробнее вспомнить военное время.

Так как деньги не ценились, о чем я уже говорил, то нужную сумму для покупки книг довольно быстро собрали. Лично я в это время этим делом не интересовался, но ради «компании» тоже внес какую-то сумму. И вот у нас в землянке появились огромные кипы книг. Коля Муравьев продолжал их «глотать», да и кое-кто из ребят на досуге пристрастился к чтению. Муравьев же продолжал распалять интерес однополчан к своей писанине. Особенно разбирало любопытство Женю Яковлева. В отсутствии Николая он все время заводил разговор на эту тему: «А что это Муравьев все время пишет?» Здесь надо отметить еще такую деталь. По части разговоров на политические темы каждый понимал, что язык надо держать за зубами. Хотя все мы были не такими уж верными ленинцами-сталинцами, но каждый знал о возможных последствиях за болтовню на политические темы, ибо тридцать седьмой год все помнили хорошо.

Коля Муравьев часто допускал весьма смелые по тем временам мысли, и мы все боялись за него, не попал бы он в штрафной или под трибунал. Возможно, эти соображения и подтолкнули Женю Яковлева в отсутствии Муравьева проникнуть в его мешок, который он прятал в самые темные углы землянки. Вытащив его дневники, он прочел их. Затем заговорщически сообщил нам о том, что все мы можем «погореть», ибо Коля Муравьев пишет о каждом из нас и обо всех наших «похождениях». Решили прочитать записи вслух (естественно в отсутствии автора), дабы оценить их «криминальность». Действительно, в дневниках Коля весьма подробно, как на самом деле было, описывал наши бытовые дела, «похождения», давал яркие портреты сослуживцев. Особенно несколько предвзято описал Женю Яковлева, о том, как Женю родители учили жить для «себя» и тому подобное. Обо мне в дневниках он отзывался ни плохо, ни хорошо, весьма правдиво: я действительно был малоотесанным, деревенским парнем, веселого характера, независимой натуры, хулиганистым.

Но главную тревогу у нас вызвало то, что в дневниках описывались некоторые наши довольно опасные, с точки зрения наших командиров, деяния. Например, «походы» через речку Славянку на капустное поле и другое. Женя Яковлев безапелляционно потребовал согласия у всех на уничтожение дневников путем сожжения их в печурке. Некоторые искали другие пути, доказывая, что для Муравьева такое будет тяжелым ударом и предлагали просить его изъять из дневников «криминальные» моменты. Но голосованием решили — дневники сжечь и открыто об этом сказать Муравьеву, Тут же, в «торжественной» обстановке предали их огню, а когда вернулся Николай, ему сказали о принятом вердикте.

Конечно, для него это был удар — погибли многомесячные дневниковые записи. Несколько дней он был мрачен, ни с кем не разговаривал, а затем все заметили, что он снова что-то пишет. Тайно установили контроль за его записями. Помню, меня тогда поразила его память, за короткое время он восстановил все прежние записи. Правда, «криминал» он выбросил, а портретные характеристики окружающих давал весьма умеренно, дабы не вызвать обиды у своих товарищей. Думаю, что Коля считал неизбежным «контроль» его товарищей за дневниковыми записями, ибо во фронтовых условиях упрятать дневники невозможно. Сначала он прятал их на груди под гимнастеркой, однако ребята тоже не лыком шиты, в любых условиях умудрялись читать его записи. А затем он и вовсе не стал их прятать, зная бесполезность этого. Таким образом, как сейчас говорят, установился «консенсус»: Коля писал, мы скрытно читали и не препятствовали в дальнейшем его занятию. Писал он дневники всю войну, каким-то образом переправлял их в Ленинград родителям, а после войны написал огромные труды, но, к сожалению, они нигде не опубликованы.