Олег Шишкин - Шесть рассказов об исчезновении и смертях

Эти строки были написаны на манжете в вагоне пассажирского поезда Прага — Вена. Со своей любовницей Катажиной Гаевской Негрели спешил в столицу Австро-Венгрии для встречи с душеприказчиком «кружка Кемпелена» Абрамом Блюмом, хранившим ценные бумаги. Блюм при встрече долго торговался, не показывая материалы и не соглашаясь на цену, предложенную за отдельные статьи конкретных авторов, советуя купить всё оптом. После этого предложения дело застопорилось, купец и клиент расстались. Но в два часа ночи 15 июля Негрели поднял Блюма с постели, чтобы вручить ему требуемую сумму.

Утром Блюм узнал, что Негрели умер от разрыва стенки аорты в одиннадцать часов вечера 14 июля, что подтвердили врач, Гаевская и горничная гостиницы «Бенарес». Более того, бедняга умер, составляя положительный отчёт по материалам «кружка Кемпелена», купленным только в два часа ночи 15 июля.

Это случилось в Москве, в холодные апрельские дни 1987 года. У вольеры с бегемотом, плескавшимся в бурой, мутной воде, стоял невысокий человек, вцепившись хищными руками в металлическую сетку. Посетитель ждал, когда же бегемот вынырнет, и с грустью плевал в воду. Наконец из воды показалась массивная морда с двумя сверлящими глазами, расположенными на затылке. Пасть раскрылась, обнажив квадратные зубы и нежно-розовую гортань — казалось, что бегемот произнёс неслышно: «Да!»

Посетитель отшатнулся от сетки. Он провёл ладонью по лбу и быстро зашагал от вольеры к выходу, покачивая головой. Человек обернулся только на крик африканского грифа. Его губы произнесли тихо, таинственно: «Да!»

Серые дома сжимали улицу. Стены построек были плотно пригнаны одна к другой. Кое-где уже успела осыпаться штукатурка, оголённые кирпичи ощетинились красными рёбрами, утверждали незыблемый порядок. Лишь изредка появлялись арочки, ведущие во двор. Там, в глубине, обычно белели стволы изуродованных гвоздями тополей, стоящих ещё без листьев, покрытых огромными наростами. Вокруг деревьев толпились ржавые мусорные баки. В какой-то момент из одной арки в другую пробежал, прихрамывая пьяный человек неопределённого пола. Видимо, он в конце концов упал и страшно заорал. Это был горестный крик, почти мольба, завершившаяся бранью. Звук пролетел по пустой улице и достиг ушей Дмитрия Ивановича Шубина, посетившего час назад зоопарк. Шубин брёл согнувшись, болтая белой авоськой, в которой друг о друга бились банка атлантической селёдки и бутылка кефира. Человек был одет, как всегда в апреле, в длинный, до пят, тёмно-бордовый плащ, а на голове его была новенькая бархатная чёрная кепка. Глубокие, почти пронзительные зелёные глаза часто моргали, слезились от ветра. В физиономии Шубина, в его внешнем виде, немного небрежном, было что-то трогательное, что-то возвышенное, что всегда отличает обычного, заурядного человека от всех остальных. Его сморщенное сонное лицо напоминало губку, которую однажды случайно засунули в столярный клей, а потом вынули, со всей силы швырнули об пол, отодрали, когда засохла, да так и оставили.

В тридцать лет Шубин сильно полысел. Это, казалось бы, обычное обстоятельство повергло его в панику, привело в дикий ужас, он хотел рассчитаться с жизнью. Петля уже болталась на чердачной балке барака, в котором он обитал, но, когда оставалось только оттолкнуть табуретку, Шубин вспомнил о завтрашней зарплате, о том, что деньги отправят на депонент, а тогда он чёрт знает когда их получит. И решил отложить самоубийство до лучших времён.

К пятидесяти растительность полностью исчезла с его геометрически правильного черепа. Только сбоку, над правым ухом, она ещё робко пробивалась на свет — тонкая, длинная, похожая на стекловолокно, но мягкая, как первая апрельская мурава. Эти редкие пучки нежных детских волосиков он тщательно приглаживал по утрам к макушке, мечтательно улыбаясь своими тончайшими губками, напоминавшими ещё одну морщинку, их окружала недельная небритость.

Как все люди в его возрасте, Шубин уже ощущал лёгкие недомогания, которые с каждым днём становились всё тяжелее и тяжелее. К этим закономерным страданиям прибавилась ещё одна тяжкая забота — на пояснице появился большой красный жировик, очень похожий на кнопку. Дмитрий Иванович всеми силами старался забыть про болячку, не замечать её. «Если постоянно помнить о всякой там ерунде, можно фактически завернуться», — говорил он трагически. Но иногда ночью, когда хозяин коченел в своей холостяцкой постели, кнопка напоминала о себе нестерпимым зудением, проходившим лишь тогда, когда жировик накрывали горячей грелкой.