Владимир Жуков - Страда и праздник

Телеги уже скрылись. Хмурый парень в длинном холщовом фартуке прикрывал воротины, и Подбельский успел протиснуться в щель.

— Я из губсовета, — сказал. — Хочу посмотреть, как тут у вас…

Парень не ответил. Смотрел недоверчиво, набрасывая тяжелую щеколду на ворота, потом подошел к темному на солнце прямоугольнику двери, крикнул:

— Михеич! Зовут тут тебя.

Окликнутый Михеич долго не появлялся. Подбельский прошел вперед по двору, огляделся. Знакомые телеги стояли теперь подле навеса; там же, под кровлей, со стропил свисали оттянутые каменными грузами, туго перекрученные кожи, а еще дальше виднелись большие деревянные чаны, от которых тянуло тяжелым запахом.

— Ну, чего требуется?

Голос был недовольный, и, обернувшись, Подбельский увидел бородатого человека лет за пятьдесят, тоже, как и парень у ворот, в длинном холщовом фартуке.

— Из губсовета я… Интересуюсь.

— Коль из губсовета, так там все знают. Сами нам помещение выделяли. Чичканова знаете?

— Самого-то председателя? — Подбельский усмехнулся. — Как же, каждый день видимся!

— Вот и спрашивайте его. Чичканов нам бумагу подписал. А мне толковать с вами недосуг.

— Да я недолго. Понимаете, я в губсовете по другим вопросам. А сам-то тамбовский. Привык, что от свечного завода ладаном тянет, а тут вот иду — и что-то новое. Интересно… Откуда такая перемена?

Бородач с минуту молчал, что-то соображая; потом, видимо, решил, что появление незнакомца с серым пиджачком через руку не грозит ревизиями или еще чем неприятным, и сменил гнев на милость:

— Оренбургские мы, артель шорников. От Колчака эвакуировались. Мыкались тут, мыкались без дела, пока Чичканов нам энтот завод не предложил занять. Епархия вон год уже как ничего тут не выпускает. А нам лишь бы место. Вот и устроились…

— Что-то не слыхал я прежде про шорные артели. Шорник обычно кустарь-одиночка. Или вы на армию работали? — спросил Подбельский, следя за Михеичем.

— Дак, конечно, на войско, еще с конца германской. А про шорника вы правильно говорите. Двоим за хомут что же держаться, не с руки… Да и сбыт какой, ежели, скажем, фабрику организовать? Сбруя, известно, не меньше трех лет служит, а то и все пять. Ну, сделал, ну, купили у тебя… Чинить? Кучер сам починит. Вот и кукуй. И машины, обратно, в нашем деле никакие не приспособишь, шило да нож станком не заменишь…

Они прошли тем временем полутемным коридором, прохладным от толстых каменных стен, и оказались в просторном помещении, всю середину которого занимал длинный, сколоченный из свежих досок верстак. По обеим сторонам верстака на низких скамьях сидели, склонясь над работой, шорники. Воздух, правда, в помещении был тяжел — к застарелому запаху протухшего сала густо примешивался запах дегтя и спиртовой, мутящий запах свежевыделанной кожи.

— Что, не нравится? — усмехнулся Михеич, заметив, как гость подергивает носом. — Наше дело, известно, грязное, на любителя. Зато кормит!

Кое-кто на скамьях поднимал головы, но большинство не отрывалось от работы, а в конце стола даже слышалось негромкое пение.

— Значит, на армию работаете, — сказал Подбельский, не зная что теперь спрашивать, что смотреть. — Ну, а зарабатываете прилично?

— Кто же теперича прилично зарабатывает! Если бы не армия… Вы вон заметили, что на рынке конины прибавляется? Забивает крестьянин лошадок, потому как кормить нечем. Нужны ли ему в таком разе хомуты да чересседельники? Мы вот ужо и задумались… Хорошо, среди нас пяток сапожников есть, так стали в доход себе добавлять…

— Сапоги? — с интересом и удивлением переспросил Подбельский. — И много ли шьете?

Бородач снова, как на дворе, задумался, видно, соображая, что ему выгоднее — сказать правду или малость потемнить.

— Дак ничего, хватает на рынок выйти. Сапог, он ходко нынче идет. Один человек сказывал, если в Москву везти, так там по пятьдесят тыщ рублев за пару дают!

— А сколько пар вы в день изготовляете?

Михеич не ответил, только повел плечами. Подбельский двинулся вдоль верстака.

Сразу стало ясно, что артельщик темнит. С хомутами возились только двое, остальные тачали сапоги. Под острыми лезвиями ножей ловко отваливалась кожа, округляя будущие подметки, мелькали в руках шила, текла навощенная дратва, стягивая края голенищ. Сколько же их тут, сапожников? С одной стороны верстака десять, с другой — двенадцать. По две-три пары в день на каждого, в месяц, значит, больше сотни пар. А если еще приналечь?..