Владимир Жуков - Страда и праздник

Подбельский лукаво усмехнулся.

— Так ведь чего же смотреть? Разве вы не догадываетесь, что администрации выгодно работать в контакте с союзом? — И когда утих дружный ответный смех стоящих вокруг вновь избранных циковцев, прибавил уже вполне серьезно: — Трудно нам будет. Но давайте гордиться, что на нашу долю выпала такая честь — быть первыми в новом поколении российской почты…

Еще в дни съезда Совнарком принял постановление об открытии трех тысяч почтово-телеграфных учреждений дополнительно к существующим. Подбельский спешил с постановлением, понимая, что это безмерная сейчас тяжесть на согбенных, обессиленных плечах ведомства и в то же время мера крайне необходимая, акт, призванный доказать всем и каждому, что Советская власть не собирается чинить и латать доставшееся ей в наследство хозяйство, она его станет переделывать так, как свойственно ей, ее природе. Больше двух тысяч учреждений открывались заново, свыше шестисот — преобразовывались из мелких, вспомогательных пунктов, производивших почтовые операции. И все это срочно, с добавлением в смету коммиссариата двадцати трех миллионов рублей.

Чиновники старого закала пожимали плечами, шушукались, предрекали наркому скорое фиаско. Он что, не видит, какая разруха вокруг? Злая, давняя, с последних лет войны, не усмиренная и не побежденная революцией. Какие новые отделения, когда даже марок нет?

Марок! Привычных всем кусочков бумаги, взятых как бы в рамку строчкой зубцов, с картинкой или с гербом, пришлепнутым в типографии, без которых и почту помыслить нельзя! Это странное изобретение англичан со времен «черного пении», самой первой марки, снабженной меланхоличным профилем королевы Виктории, повелевает заплатить за работу, связанную с доставкой письма, не после того, как эта работа будет выполнена, а прежде, да еще без особых гарантий за доставку. Но гордость почты в том и состоит, что она доставит. Марка — средство платежа, приводящее в действие почтовый механизм, и символ его безупречности.

И вот теперь, когда за окнами все жарче светило солнце мая восемнадцатого года, в наркомате с нарастающей тревогой обнаруживали, что марок нет. Нет, потому что нет бумаги; нет, потому что эвакуированная еще в войну Экспедиция заготовления государственных бумаг так и не смогла наладить их производство; марок нет потому, наконец, что с приходом нового строя должна появиться новая марка, а дело это непростое — создать ее.

А почта сама по себе тратила гигантское количество марок: принята посылка — и в книгу как свидетельство оплаты вклеивается несколько штук, денежный перевод — опять; по ним колотили тяжелыми штемпелями, убивая душу марки, ее способность дальше и дальше раскручивать почтовую машину, и требовались новые — сотни, тысячи, миллионы! Марки ходили еще старые, с царским гербом, правда, с учетом введенного Временным правительством тарифа; на конвертах красовались марки прежних, еще юбилейных выпусков и почтово-благотворительные марки с витязем, поднявшим меч на плечо и огородившимся круглым щитом, с надписью: «Въ пользу воиновъ и ихъ семействъ». И вот запасы их истаяли. Для почты это была катастрофа.

Вспомнили о других марках, не тех, что собирают филателисты, а «фискальных», то сеть казенных, служебных и к почте, собственно, не имеющих никакого отношения, существующих в ее распоряжении лишь потому, что с начала века в России при почтовых конторах и отделениях были учреждены сберегательные кассы. Жиденькие, принимавшие копеечные вклады, но все-таки кассы: купи марку, приклей на свою карточку, а там, глядишь, и накопился рубль, а уж его потом внесут тебе частью будущих миллионов на личный счет. Вот об этих-то марках, скромных, длинненьких, с надписью «сберегательная» или «контрольная», и вспомнили. Еще в январе Наркомпочтель специальным циркуляром разрешил употреблять эти марки «для внутренней службы, на переводы и пр.». Однако клеить на конверты такие марки категорически запрещалось. Да где там! На Большую Дмитровку, в сам комиссариат, приходили письма, беспардонно украшенные сберегательными марками.