Владимир Жуков - Страда и праздник

Подбельский приблизил свое лицо к глазам жены, как бы проникая в их заботливую глубину.

— Я? Спокоен? Да это же самое я постоянно думаю о тебе. Ты у меня молодцом, недаром мама тебя всегда хвалит как образцовую революционерку.

— Ну уж скажешь… Стой, погоди! — Анна Андреевна тревожно взглянула на тихо стучавшие маятником часы. — Через тридцать… две минуты мне уходить в район!

Подбельский тоже взглянул на циферблат, потом на гладкий полотняный чехол, закрывавший диван.

— Через тридцать две? Замечательно. Я сейчас ложусь и быстро сплю. А через тридцать одну минуту ты меня будишь. И мы уходим вместе… За мной придет автомобиль…

Последние слова он договаривал лежа. Рука его соскользнула с груди, свесилась. Анна Андреевна подошла, поправила, присела на краешек дивана.

Так и просидела, поглядывая то на часы, то на спящего мужа. Ровно тридцать одну минуту. Как он просил.

Петр Николаевич Миллер, тот самый Миллер, за которым прочно утвердилось звание деятеля движения 1905 года, коллежский асессор и экспедитор Московского почтамта, имевший смелость поднести почт-директору Радченко петицию о том, что «крайне тяжелые условия почтовой службы вызвали новое напряжение сил обремененных работой служащих и сделали невозможным течение спокойной жизни», вошедший в президиум первого съезда только что народившегося Всероссийского почтово-телеграфного союза и тут же арестованный вместе с другими членами президиума, посаженный в Бутырки, выпущенный в девятьсот шестом и деятельно включившийся в собирание сил разгромленного охранкой союза, уволенный от службы, но не забытый, первым избранныйпосле Февральской революции, в марте, на место почт-директора Москвы собраниями служащих, недовольных системой управления почтово-телеграфными учреждениями, и столь же триумфально прошедший в оргбюро, готовившее второй Всероссийский съезд, и на само высокое собрание, объявившее во всеуслышание в мае семнадцатого года, что почтовики никому больше не позволят узурпировать их право на лучшую жизнь и условия службы, и, наконец, единогласно вошедший в совет организаций Московского узла, в так называемый «узелок», который с начала вооруженного восстания в Москве вынес резолюцию, что «примет все меры к тому, чтобы отдельная партия не могла захватить почту, телеграф и телефон в свои руки», — этот Миллер, Петр Николаевич, сидел в своем директорском кабинете один, хмурый и сосредоточенный, и, разложив по зеленому сукну бумаги с собственными записями, копиями резолюций и воззваний к служащим, пытался представить, куда же выносят судьбу «узелка» события последних дней.

Томительная агония Временного правительства и ясное сознание, что большевики вот-вот захватят власть в Петрограде, давно заставляли настораживаться. Правительство Керенского тоже не сахар, его министр почт и телеграфов Церетели, в сущности, беспардонно выступил на втором потельсъезде — мол, он не допустит распространения влияния союза на административные дела, на то есть он, министр, а улучшать быт и тому подобное — дело союза, но все-таки второй съезд был при Керенском, все, чего не добились в 1905 году, утвердили тогда, и министерство считалось с Цека союза, не могло не считаться хотя бы потому, что в нем не было ни одного большевика. Казалось, еще чуть-чуть — и удастся завершить начатое, добиться, чтобы профессиональный союз стал и политическиморганом, чтобы его деятельность опекала все стороны жизни почтовых и телеграфных служащих, — вот в чем вклад профсоюзного движения в демократию, вот к чему всегда призывал он, Миллер, своих коллег, вечно готовых по чиновничьей привычке склонить шею, удовольствоваться прибавкой жалованья или уменьшением часов на дежурствах.

И первая обида, первое разочарование: Цека союза там, в Питере, объявил о своем нейтралитете. Ну что ж, на всякого мудреца довольно простоты. Московский-то Потельсовет не побоялся телеграммы, что-де министры Временного правительства арестованы, и он, почт-директор, настаивал, что единственно правильное решение в таких условиях — прекратить непосредственную связь Петрограда с провинцией, через Москву связь, а другой нет и не будет. И полетела во все концы телеграмма в защиту обезумевших нейтралов: «Московский потельсовет считает заявление цека вынужденным», «в Москве невмешательство большевиков в жизнь наших органов будет отстаиваться всеми средствами, не останавливаясь полным прекращением действия».