– Оставь себе талоны, сынок, это за мой счет.
Я забрал маленький пакет с продуктами. Он печально улыбнулся и добавил:
– Удачи, малыш.
Все те два года, что мы прожили в Стратфорде, я боялся. Боялся бедности, боялся бандитов, которые собирались возле моей школы, боялся ребят с более крупным телосложением. Всего боялся.
Я проехал мимо заправки в Стратфорде, где потерялся, когда мне было девять. Я шел домой от друга и оказался на заправке после того, как два часа блуждал по пустым улицам и жилым комплексам. Я заплакал:
– Я потерялся, вы можете позвонить моей маме?
Работники заправки нашли ее имя в телефонной книге, набрали ей и сказали:
– Ваш маленький мальчик потерялся и пришел сюда, мэм.
Она приехала за мной и увезла домой. Я сидел на переднем сиденье ее «Шеви-Веги» и рыдал, не в силах остановиться.
Григорий все так же храпел на заднем сиденье, а я проезжал поворот на спортивный магазин Стратфорда. Когда мне было десять, я накопил пять долларов, работая у соседей, и пошел туда, чтобы купить кубок со своим именем. Со спортом у меня не складывалось, но я очень хотел иметь трофей, на котором будет написано мое имя. Продавец узнал меня: я раз в неделю приходил в магазин и смотрел на витрину с кубками и медалями. Я достал свои пять мятых долларов из кармана синей ветровки и спросил, можно ли купить маленький золотой кубок.
– Извини, – сказал он, – мы продаем трофеи только школам и спортивным командам.
А потом он попытался меня подбодрить:
– Однажды ты станешь отличным спортсменом и завоюешь много кубков!
Я вернулся домой с пятью долларами и стал смотреть «Звездный путь» по нашему черно-белому телевизору с вешалкой вместо антенны.
Когда мы выехали из Стратфорда и пересекли реку Хусатоник, заиграла Down Slow. Я глянул на заднее сиденье. Григорий все еще спал. Или был без сознания. Или умер. Я перемотал несколько песен и добрался до My Weakness. Григорий проснулся и принял сидячее положение.
– Где мы? – спросил он.
– Нью-Хейвен, – сказал я. – Ты уже довольно долго спишь.
– Ох. Что это за музыка?
– Моя, для нового альбома.
– Хм. Мне нравится.
Он лег и снова заснул. По крайней мере, теперь я точно знал, что он не мертв.
Под крещендо струнных из My Weakness я выехал из Нью-Хейвена. В начале семидесятых мы с мамой на выходные ездили в коммуны, окружавшие город; иногда она наведывалась в гости к знакомым хиппи в Олд-Сейбрук или Олд-Лайм.
Когда мы ездили в коммуны, мне всегда было интересно: придется лежать в одной кровати с хиппи или же мне дадут собственный спальный мешок. А еще мне было интересно, найду ли я с утра хоть кого-нибудь, кто не спит, чтобы помочь приготовить завтрак. Я никогда не спрашивал маму, куда мы едем, – это было не мое дело. Но я мог задавать вопросы насчет песен, игравших по радио.
– Это песня о лысой женщине? – спросил маму восьмилетний я.
– Эта песня? – переспросила она, выдыхая сигаретный дым.
– Ну да, там еще припев: «bald-headed woman», – сказал я.
Она расхохоталась и никак не могла остановиться, и я тоже засмеялся. А потом она стала подпевать Bee Gees: «Bald-headed woman to me!» Я тоже стал подпевать.
– А что они на самом деле поют? – спросил я во время бриджа. Мама опять засмеялась.
– «More than a woman», «больше, чем женщина», – объяснила она. – Но «лысая женщина» – это куда круче.
Закончилась My Weakness, и заиграла Guitar Flute and String. Мы неслись на восток по Коннектикуту в сторону Бостона. Дорога стала еще более пустой и мрачной.
Я готов отдать все вечеринки, всю водку и все групповухи втроем, вчетвером и всемером ради одного момента безопасности и комфорта, ради того, чтобы поговорить с любимой посреди ночи.
Началась The Sky Is Broken. Мне нравилась эта песня. Я мог писать романтичные композиции, но не мог справляться с приступами паники достаточно долго, чтобы поддерживать настоящие отношения. The Sky Is Broken была об отношениях, которых у меня никогда не было, – уязвимых, близких, доверительных. Мои же были отчаянными и подогревались паникой. Незадолго до расставания Сара сказала мне, что я похож на испуганного, побитого пса, который живет под крыльцом. И я согласился. Я хотел наконец выбраться из-под крыльца и жить при свете дня, но не мог.
Под крыльцом было темно и одиноко. Но в этом знакомом для меня месте никто не мог мне навредить. Если бы я вылез из-под крыльца и стал бегать при свете дня, то все бы увидели, кто я на самом деле: испуганный восьмилетний мальчик с продуктовыми талонами в кармане. Но всегда, когда я наслаждался жизнью или открывался кому-то, меня поднимали на смех или причиняли боль. После этого я прятался обратно под крыльцо и ругал себя за то, что вообще решил вылезти. Лучше сидеть под крыльцом в безопасности, чем вылезти и получить новую порцию боли.
Читать дальше