– Тупые долбаные американцы, ненавижу эту страну, – все бормотал таксист.
Ванесса опять на секунду прервалась, сказала: «Тогда п*здуй отсюда» и продолжила сосать. Водитель разозлился еще сильнее и начал что-то орать на арабском, обращаясь к своему рулю и елочке-ароматизатору салона с запахом кокоса, висевшей на зеркале заднего вида. Он подъехал к дому Ванессы на Боуэри-стрит и резко ударил по тормозам. Я дал ему 20 долларов и вышел из машины.
– Извините, сэр, – заплетающимся языком пробормотал я, закрывая дверь, – она расистка.
Мы вошли в квартиру Ванессы; ее сосед еще не спал. Он сидел за кухонным столом и нюхал кокаин.
– Моби? Ты чего тут делаешь? – спросил он.
– Заткнись, Джереми, – сказала Ванесса. – Мы не сходимся снова. Его мама умерла, и мы трахаемся.
– Ладно, – сказал он. – Привет, Моби, рад тебя видеть.
– Привет, Джереми, – ответил я. – Спокойной ночи.
Мы прошли в комнату Ванессы и упали на ее кровать. Она тихо сказала:
– Мне очень жаль твою маму, Моби.
Я поцеловал ее в лоб.
– Спасибо, Ванесса.
Она заснула, тихо посапывая у меня на плече. Ее маленькая комнатка в этом лофте на Боуэри-стрит напоминала чрево: ни одного окна, совершенно темная и тихая. Я был пьян, и кровать кружилась подо мной. Коннектикут был в сорока милях, но я знал, что он не найдет меня в Нью-Йорке в этом чулане без окон, спрятанном на чердаке с низким потолком.
Я был пьян, и кровать кружилась подо мной.
Дверь была закрыта, а Ванессу и Джереми я считал своими стражами-дегенератами – несмотря на то, что Ванесса уже отрубилась, а Джереми второй день подряд не слезал с кокса. Маленькая спальня без окон была звуконепроницаемой, так что я слышал лишь тихое посапывание лежавшей рядом Ванессы. С утра мир начнет искать меня, но сейчас я полностью защищен.
Глава пятьдесят пятая
Кресло, обожженное сигаретами
В Швейцарии было три часа ночи, и я страдал бессонницей. Я прилетел в Цюрих, чтобы сыграть Feeling So Real и несколько других старых песен на концерте местного радио, а с утра мне предстояло лететь обратно в Нью-Йорк. Большинство европейских городов в три часа ночи были тихими, как пустые театры, но я, как истинный житель Нью-Йорка, искренне не понимал, как город может спать. Даже в пять утра Нью-Йорк оживляли шатающиеся пьяницы, мусорные грузовики и сумасшедшие, которые орали на пожарные гидранты.
Я отыграл пятнадцатиминутный сет из старых песен для радиостанций в девять вечера и пошел обратно в свой номер в бюджетном отеле. Комната была маленькой; в ней стояла двойная кровать с жестким бельем, офисное кресло с красными подушками из пенорезины и маленький черный столик у окна, выходящего на полуосвещенное офисное здание. Я сидел на кровати, ел мюсли с соевым молоком и пытался смотреть сериал «Бонанца» на немецком.
Может быть, в моей жизни умерло уже столько народу, что смерть просто превратилась в рядовое событие?
В полночь я выключил телевизор, надел куртку, поставил диск Joy Division в плеер и вышел из гостиницы, чтобы погулять по тихому, пустому Цюриху. Холодный воздух спускался с гор и стелился над озером; практически все в городе было закрыто, не считая арабского продуктового магазина и борделя под названием «Секс США». Я бывал в арабских магазинах, но, пусть мне и доводилось встречаться с проститутками, бордели я не посещал ни разу.
Город казался таким пустым, что я был готов даже заплатить 100 долларов, чтобы провести время с проституткой и убедиться, что кто-то еще сейчас не спит и вообще жив. Я с минуту постоял возле борделя, слушая Insight в наушниках, но в конце концов решил, что идея зайти в бордель меня слишком пугала. Я заглянул в арабский магазин и купил бутылку газировки, а потом дошел до вокзала, где на тротуаре спали наркоманы, завернувшись в одеяла и кожаные куртки. Убедившись, что они дышат, я отправился обратно в гостиницу.
В номер я вернулся часа в два ночи. Несколько минут я читал книгу Нельсона Де Милла в мягкой обложке, купленную в аэропорту, а потом просто сел в обожженное сигаретами кресло с красными подушками и уставился на офисное здание напротив. Прошло два месяца со дня смерти мамы, но я так и не оплакал ее по-настоящему, так, как сын должен оплакивать умершую мать. Сразу после того, как она умерла, я ушел в уборную ее палаты в хосписе и пять минут проплакал. Но, не считая нескольких пьяных всхлипов, с тех пор я не проронил практически ни одной слезы.
Может быть, в моей жизни умерло уже столько народу, что смерть просто превратилась в рядовое событие? Мои дедушки умерли, отец умер, бабушка по отцу умерла, трое моих одноклассников умерли, а уж сколько моих знакомых по нью-йоркским ночным клубам умерли от СПИДа или были застрелены, я давно перестал считать. А сейчас и моя мама оказалась в списке людей, которых я знал и которые когда-то были живы.
Читать дальше