Ирина Триус - Дорога длиною в жизнь

Вскоре он женился, и наши дороги разошлись. Не виделись лет тридцать. К моему пятидесятилетию старые школьные друзья приготовили мне сюрприз — пригласили Додика, он принес корзину красных гвоздик. Увы, пришел какой-то совсем чужой мужчина с седыми висками и брюшком. На улице не узнала бы!

Теперь Додик с каждым праздником поздравляет меня по телефону. И только раз в году поздравляю его я: в День Победы.

— Урра! — раздается его счастливый голос.

— Ура! — вторю ему я.

И еще дважды слышу это далекое и до боли близкое «р»:

— Урра! Урра!

Вот он, прежний Додик, весельчак, балагур и наш школьный рыцарь, не терпевший несправедливости, защищавший слабых, с таким, только ему присущим почтением к девочкам.

Все правильно, Додик. И что в числе немногих остался жив. И что выбрал не меня, а другую — со мной тебе было бы слишком много хлопот. И что мы встретились. И что всерьез не расстаемся: стоит набрать твой номер телефона, и вот уже на другом конце провода слышу твое раскатистое «р». И даже что я не жалею о девочке, которой приносил ты в день рождения цветы, а каждый день — полудетские слезы. Была девочка. Был мальчик. Идет жизнь.

Первое мая. Солнце светит и греет. Где-то там, далеко, на Красной площади отшумел физкультурный парад. Прошла веселая демонстрация. Я ничего этого не смогла увидеть — все те же четыре стены, только теперь снова больничные. Соседка по палате спросила меня: «Вы не пробовали заняться статистикой — сколько лет проведено вами в больницах?» Мне никогда ничего подобного не приходило в голову, но если прикинуть, то чуть ли не половину сознательной жизни..

Вспоминать о том, как прошла жизнь, а вопреки всему светит и греет солнце, — пустое. Мечтать о будущем — его уже тоже, скорее всего, не будет. Жить настоящим, скрипя зубами от боли и сгорая от жара, — бессмысленно. Значит, где-то в душе надо создавать другой — «невсамделишный» — мир. И тогда даже настоящий день засияет всеми цветами радуги. И все Золушки наденут хрустальные туфельки. А каждая Ассоль дождется своего принца на яхте с алыми парусами. И мальчик Айтматова не утонет в погоне за белым пароходом. Жар-птица перестанет быть мечтой. Золотая рыбка простит за жадность старуху, и они со стариком не останутся у разбитого корыта. Ну а я вернусь домой, крепко и нежно обниму свою маму, прижмусь к ней, как бы врастая в нее, ибо я ее часть и разлучить нас просто невозможно.

Майское солнце врывается в палату и тоже вносит свою лепту в придуманное мною торжество.

Была вчера на серебряной свадьбе моей близкой подруги. Мне было хорошо в этот праздничный вечер — я радовалась и ее юбилею, и дочке, и очаровательной внучке. А сегодня с утра — пустота. Словно вынута душа. Наверное, если бы сразу получила много работы, было бы некогда горевать о себе. Но с работой «окно», и утро тянется и никак не переходит в день…

Уже много лет после смерти мужа сестра в больнице как-то спросила меня: «Вы не артистка? Уж больно много приносят вам цветов». Это близкие и друзья стараются восполнить хотя бы долю того, чего так и не успел он. И в другой раз, в другой больнице: «Утром входишь в вашу палату и слышишь запах духов». Это моей маме хочется, чтобы я не была иной, чем при нем.

Я — счастливый человек. Не только потому, что богата близкими и друзьями. Я живу творческой жизнью и люблю все то, что любил муж, и даже более того.

— Я — счастливый человек, потому что все еще могу сопротивляться недугу.

Я — счастливый человек!

Она рыженькая. Глаза зеленые в золотую крапинку и очень пытливые. Я люблю ее вот такую — свою, родную, близкую. Она — еще от горшка два вершка — пытается за мной ухаживать. Впрочем, это хорошо ей удается. Ведь она делает это с любовью ко мне. А я принимаю с любовью к ней. А любовь, помноженная на любовь, уже такая сила, которая не подвластна жизненным невзгодам. Мне радостно, когда она улыбается, а сколько раз она улыбнется, чуточку зависит и от меня. Ее так легко удивить, обрадовать — уверена, она рождена для радости. Ведь самая большая радость — приносить ее людям. Она слишком мала, чтобы делать это осознанно. Но как порой хорошо, что сердце бывает старше разума. Она плоть от плоти моей. В нас общая кровь. Ведь ее дед был моим родным братом…

Тогда я приезжала к нему, умирающему, и поочередно входила то в одну, то в другую комнату. В одной властвовало горе — у изголовья брата сторожила смерть. В другой жило счастье — она, крохотная, тянула ко мне ручонки, и улыбка лучилась на ее лице.