Абрам Старков - ...И далее везде

Вот и 18-летний табельщик с текстильной фабрики «Красный парус» (название прямо-таки по Грину, хотя Грин еще своих «Алых парусов» не написал), выдвинутый неожиданно для него в вожатые, остался, как он говорил о себе, «вечным вожатым». И что бы ни вытворяла с Гусевым неблагосклонная к нему судьба — швырнула, например, ни за что ни про что из редакторов «Пионерской правды» в ковровую артель, — а вытряхнуть из него, подавить в нем вожатого так и не смогла. Даже на войне, на которую уходил рядовым народного ополчения, в окружении, в партизанском отряде, даже командуя затем стрелковой ротой, не выходившей из боев, даже на санбатовских и госпитальных койках, трижды раненный и дважды контуженный, он не расставался с толстой тетрадью, куда заносил хронику пионерской жизни, выуживая ее из доходивших до него на фронте газет (добывал и «Пионерскую правду»), из радиопередач, хронику, превращенную им позже вместе с довоенными и послевоенными записями в большую книгу «Год за годом»; по существу, это созданная одним человеком энциклопедия для вожатых. Вышло три издания, над третьим он трудился уже парализованный, почти недвижный, диктуя страницу за страницей жене Елене Викторовне (когда-то вожатой из детского дома; она влюбилась в своего начальника, председателя райбюро пионеров — были такие — Андрея Гусева), диктовал, пока третий инсульт не лишил его речи. Но оставались зрячими глаза, и он сам вычитывал гранки, и Леля по движениям его губ угадывала поправки.

Вожатым оставался всегда и Сережа Марго с Выборгской стороны. Отстраненный несправедливо, как и Гусев, от любимого дела (кому-то почудилась подозрительной его «иностранная» фамилия, а он был слесарем в третьем поколении с «Нового Леснера», названного после революции заводом имени Карла Маркса; отца не единожды сажали при царе за стачки), Сергей не снимал с груди красного галстука, что могло показаться демонстрацией какой-то, вызовом, а было естественным, органическим движением обиженной души. И даже, говорят, уходя на воину, как и Гусев, в ополчение, с пионерским галстуком не расстался, упрятав его под солдатской гимнастеркой. Не вернувшийся с фронта, убит под Лугой, он не покинул Выборгской стороны: есть здесь улица Сергея Марго, улица вожатого, на которой живут его бывшие пионеры, их дети и их внуки уже.

Остается вожатым и живущий в Ереване 75-летний Саркис Мнацаканян, и не в переносном, символическом смысле, а в самом реальном: он старший пионервожатый в школе имени Горького. Стаж с 1927 года, перерыв был лишь на войну. И кто же решится предложить ему — на пенсию! Но не потому, что щадят его самолюбие, а из чисто практических соображений: трудно, почти невозможно найти ему преемника, равного Саркису по неутомимости, по авторитету у ребят. Что касается «заслуженного отдыха», как у нас принято называть пенсию, то он еще его, как считает, не заслужил. Да и от кого отдыхать? От детей? С детьми-то он как раз и отдыхает от взрослых…

Хочу особо, отдельно рассказать про Юру Дитриха, который тоже оставался бы всю жизнь вожатым, если б не погиб в 34 года. Я знал его по «Искоркам», когда я еще был деткором, а он членом редколлегии. Это он, Дитрих, настоял, чтобы моя заметка про «ябед», вызвавшая сомнение у редактора, была напечатана. Мне запомнился этот человек вечно находящимся в движении, не сидящим, не стоящим, а стремительно передвигающимся в тесных редакционных комнатушках. И еще стремительнее были его мысли, идеи, выскакивавшие из него, как снаряды «катюши» — пачками и с такой же скоростью. Казалось, он еще только выбежал из лифта, а мысли, осенившие его во время подъема, уже влетают в редакцию, опережая их носителя. Даже на сохранившейся у меня коллективной фотографии Дитриху «не сидится», подался весь вперед, сейчас вскочит в нетерпении и начнет выдавать идеи, требуя их немедленного воплощения.

Я только что получил письмо от Юриного брата Жени; называю их так, хотя Георгию Станиславовичу было бы сейчас 76, а Евгений Станиславович чуть старше, и, значит, ему где-то под 80. У письма — маленькая история. Впрочем, не такая уж маленькая: я давно «ищу» Юру, то есть сведения о нем. Сам он, как вы могли заметить, зримо в моей памяти — а биографии не помню, да, скорее всего, и не знал, не считая того, что вычитал когда-то из его автобиографической повести «Казачата», но в ней лишь короткий, с год, период его жизни. И к кому бы из знавших Дитриха я ни обращался, все помнят Юру таким же, как помню я, и все, как и я, почти ничего о нем не знают. Но вот совсем недавно Елена Викторовна, вдова Гусева, сказала мне: