Александр Штейн - Повесть о том, как возникают сюжеты

15/IX

4-го и 5-го начали падать снаряды на город (на «Большевик», на Глазовой улице).

6-го в семь часов вечера первая бомбежка Ленинграда. Пожар Бадаевского склада. Дымы на пожаре совершенно разноцветные: взрываются продукты, горят разными дымами. 7, 8, 9 страшная бомбежка. И всегда кажется, что обязательно попало в дом к родным.

Ракеты диверсантов. Как дурной сон. И не передать всей тяжести на бумаге.

21/IX

Что писать? И стоит ли писать? И не придется ли все равно бросить дневник в ближайшие дни навсегда? Наши ехали на фронт с подарками, а фронт в ЦПКО Кировского з-да. Во всех парках и скверах — войска и огневые точки. Опять мобилизация на фронт. Ужасная тяжесть на душе.

5/X

Немцы бомбят Ленинград нагло и упорно. Если сосредоточиваться на этом, то ужасно. Я лично — плюю.

Немцы в Детском, Павловске, Петергофе. Снаряды их артиллерии по городу. По партийной мобилизации ушли на фронт еще. С едой — почти голод. Но что-то стало легче. Круто взялись за дезертиров, и безобразие кончилось. Немцы явно топчутся вокруг.

Два раза звонили из Москвы. Из министерства. Указание Военного Совета о вывозе нас с Р. на самолете. Милый Г.! Но сейчас я, конечно, не уеду.

19/X

Стих напор на Ленинград, но зато самое страшное — жмут на Москву. И все время чувство: «Только бы не Москва, только бы не Москва».

В квартире +4°. В ГИПХе вожусь с батарейками для фронта, и это отнимает все время.

На днях зашла в магазин — полно цветных носков. Купила четыре пары. Испуганная бледная женщина. «Как это вы покупаете? Ведь до лета не доживем!» — «А вдруг доживем, а носков не будет!..» — «Вы думаете?» И тоже купила.

Но сначала — о моем племяннике.Служил на Балтийском флоте один военный моряк, радиоинженер и, кроме того, поэт и, кроме того, мой родной племянник, один из трех детей, оставшихся малыми сиротами после смерти в блокаде, в сорок втором, брата моего, старшего и — единственного.

В первые годы службы слал мне племянник весточки, с интервалами то в недели, то в месяцы.

Почерк небрежен, буквы скачут. Письма можно было принять за детские, а между тем на племянниковых плечах погоны были уже лейтенантские, да к тому же являлся он отцом небольшого семейства — жена, дочка (познакомился с будущей своей очень милой женой на выпускном балу в Петродворце и сделал ей тут же, на балу, формальное предложение…).

Писал больше карандашом, дурно отточенным, торопливо, словно бы на морском юру, на мостике где-нибудь, возможно, стоя. Словно бы в антракте между двумя штормами, хотя знал я: и каюта у него была как каюта, и на твердой земле комната, а потом и квартира со столом и письменными принадлежностями.

Я вскрывал конверт с пометкой полевой почты, со знакомо небрежными карандашными каракулями, и всякий раз — тревога. А ну, что теперь «ущучит»?

Племянник не делал и, тут я был убежден глубоко, не сделает в жизни ничего подлого, нечестного, но сколько раз к необозримому числу совершенных им нелепостей, порою необъяснимых им самим, добавлялась очередная «новинка» — счастье, если не чепе.

Из одного письма узнаю — отложив деньги для некой срочной семейной надобности, прошел мимо автомагазина, зашел, купил на отложенное — мотоцикл.

Не проходил, не купил бы.

Из другого письма — у начальства «выбито», казалось бы, невозможное «добро» — мотоцикл разрешено взять на борт учебного корабля, идущего в дальнее плавание.

Третье письмо отправлено уже из лазарета: на первой же стоянке мотоцикл выгружен, скорость испробована, из техники выжато больше, нежели она может дать, и — разворочен подвернувшийся не вовремя и не к месту ларек.

Неприятности: а) физические — легкий перелом в кисти правой руки; б) моральные — отняли права водителя; в) материальные — починка мотоцикла и его обратная транспортировка железной дорогой, малой скоростью. И — угрызения недремлющей совести: подвел начальство, по доброте душевной разрешившее взять на борт непредусмотренное судовым реестром средство сухопутного передвижения.

В племянниковом письме тем не менее я не засек ни одной минорной нотки, напротив. Раму мотоцикла, оказывается, уже выправили. Кисть руки на днях вынут из гипса. А главное, он натренировался не только держать ложку или нож левой рукой, но и писать ею почище любого левши, вот как здорово!

Однажды мною было получено письмо с флотской гауптвахты. Кто мог писать мне с «губы»? Конечно, только он, любезный племянничек. Шел, видите ли, в Военторг, чтобы купить головной убор немедля, нарочно петлял по переулочкам, чтобы не напороться на комендантский патруль. И вот фатум — почище фатума лермонтовского «Фаталиста»! — грудь в грудь патрулю угодил. И как раз в переулочке! А почему — без головного убора? Как можно, к примеру, отдать честь встречному военному человеку, даже и не старшему по званию?