Анатолий Найман - Рассказы о Анне Ахматовой

Подобно мозгу, получившему достаточно сведений, чтобы на их основе и логике получать новые «из самого себя», Поэма производила новые строки как бы без участия автора.

Все уже на местах, кто надо,

Пятым актом из Летнего сада Пахнет…

— Пьяный поет моряк…

Моряк, матрос — центральная фигура революции — занял место в картине предреволюционного ожидания сразу, всплыв ли из памяти, сойдя ли с холста Татлина, с позднейших ли плакатов или из блоковской поэмы. Но само расположение последней строчки на бумаге словно бы предполагало внутри ее дополнительное содержание, и дыхание строфы очередным своим выдохом вдруг расправило эту морщину:

Пахнет… Призрак цусимского ада

Тут же. — Пьяный поет моряк.

Можно с большим или меньшим успехом гадать, не был ли толчком для появления нового стиха пастернаковский «Матрос в Москве»:

Выл ветер пьян — и обдал дрожью С айна — буян.

Взглянул матрос (матрос был тоже, как ветер, пьян), —

к которому тянется строчка из следующего за ним стихотворения:

Январь, и это год Цусимы.

Однако существеннее толчка к той или иной вставке само устройство Поэмы, множество ее пазух, куда можно по необходимости вложить или, что то же самое, где можно обнаружить новый стих, а то и блок новых стихов. Внутри ее все уже содержится, и вариант 40‑х годов отличается от варианта 60‑х объемом, но не полнотой — как аэростат, который готов к полету и надутый до половины и целиком. По тому же принципу устроена и гармошка смыслов каждой строки, отзывавшаяся по мере растягивания новыми комментариями. Кто–то из читателей заметил, что стихи «Или вправду там кто–то снова между печкой и шкафом стоит» перекликаются с «Бесами», со сценой перед самоубийством Кириллова, когда он прячется в углу между стеной и шкафом. Ахматова многим об этом совпадении рассказывала, не уточняя, случайное оно или задуманное, а, как казалось, преследуя цель сколь можно большему числу непосвященных открыть метод поэзии.

Это магическое ее свойство — прятать в себе больше, чем открывать, — - одно из главных, но не единственное. В опубликованной прозе о Поэме, в так называемом «Втором письме», Ахматова, искренне или притворно, недоумевала: «Л. Я. Гинзбург считает, что ее магия — запрещенный прием — why?» 2— а в стихах о Поэме уже сама открыто признавалась:

Не боюсь ни смерти, ни срама.

Это — тайнопись — криптограмма,

Запрещенный это прием.

О спрятанных в Поэме непрочитанных — или нечитаемых — криптограммах дают знать те, что выступают кое–где на поверхность. Одна из строф, замененных при публикации строчками точек со сноской: «Пропущенные строфы — подражание Пушкину», посвященная «каторжанкам, стопятницам, пленницам» времени террора, заканчивается жутким каламбуром:

Посинелые стиснув губы.

Обезумевшие Гекубы

И Кассандры из Чухломы, Загремим мы безмолвным хором (Мы, увенчанные позором); «По ту сторону ада мы».

Женщини, и те, в частности, которых еще недавно поэты скорее провидчески, чем из очевидности могли воспевать как кассандр и гекуб «тринадцатого года», отделены от толпящихся по ту сторону зоны мужчин, в частности тех, которые их воспевали, — Мандельштама, Нарбута: «Цех поэтов — все адамы», как шутил в гимне «Бродячей собаки» Михаил Кузмин.

Голоса поэтов–предшественников, ждавших озвучения, то есть оживления, ее голосом, и поэтов–свидетелей, оставивших настроенные на высоту своего звука камертоны, смешиваются в Поэме с голосами безымянными, то сливающимися в гул — времени, толпы, — то прорезающимися в документально зафиксированных репликах;

«На Исакьевской ровно в шесть.,.» «Как–нибудь побредем по мраку Мы отсюда еще в «Собаку»..> «Вы отсюда куда?» — «Бог весть!»

Не сливаясь в хор, они обнаруживают новое качество, в котором проявляет себя голос автора. В продолжение одного разговора о Блоке Ахматова заметила: «Когда я написала о нем «Трагический тенор эпохи», все очень возмутились и стали меня укорять: «Он великий поэт, а не оперная примадонна». Но ведь у Баха в «Страстях по Матфею» тенор поет самого Евангелиста». Выступая в таком же качестве, трагическое контральто Ахматовой поет партии всех гостей Поэмы, узнаваемых и безвестных, всех, кто оделил ее звуком своих голосов.

Качественно новый и адресат стихов. Поэма открывается тремя посвящениями, за которыми стоят три столь же конкретные, сколь и обобщенные и символические, фигуры: поэт начала века, погибший на пороге его; красавица начала века, подруга поэтов, неправдоподобная, реальная, исчезающая, как ее — и всякая — красота; и гость из будущего, тот, за кого автором и ее друзьями в начале века были подняты бокалы: «Мы выпить должны за того, кого еще с нами нет». Играя грамматическими временами глаголов, Поэма принуждает прошлое возвратиться и будущее явиться до срока, так что они оба в миг звучания стихов оказываются в этом самом миге, но притом и увлекают его, как магниты, каждый в свою область. Это создает ощущение движения времени, движения не образного, а на уровне языка, то есть именно самому времени, его бегу адресована вся Поэма и всякое ее слово.