Валерий Сергеев: Памяти Леонида Успенского

Вспоминаю рассказ Лидии Александровны про общение с посетившим их на рю Бреге архиепископом м Волоколамском Питиримом (Нечаевым). «Мы – с недоумением говорила она, пока не разобрались, что это за человек, но он такой антисемит!». На это, помнится, я возразил, что советские люди, особенно церковные, не забыли «Лейбочкины штучки» – злодеяния евреев против Православия. И процитировал дорогого моего старшего друга Ксению Петровну Трубецкую, которая говаривала: «Я не антисемитка, но всегда помню, что из шести следователей, которые меня допрашивали по делам о религиозно-монархических заговорах, пятеро были евреями».

Частой темой рассказов Успенского служили не лишенные иронии воспоминания об одном его знакомом из эмигрантов, с которым ему довелось время от времени сталкиваться больше пятидесяти лет – о неком долговязом увальне Володе Родионове, в 1929 году поступившем вместе с ним в Русскую художественную академию, но через несколько месяцев отчисленным за творческую несостоятельность. Позже ходили про него слухи, что перед войной он постригся в монахи с именем Серафима, служил в войну санитаром во французской армии, после, заболев туберкулезом, уехал в Швейцарию… На горизонте Успенского он вновь появился после более чем тридцатилетнего перерыва, на сей раз в роли самочинного иконописца – когда Леонид Александрович в начале 1960-х годов вместе с о. Григорием (Кругом) уже работали над иконостасом и росписями церкви парижского Трехсвятительского подворья Московской патриархии, он обманом проник в храм и без всякого согласования с авторами росписи написал две совершенно нелепые в общем ансамбле композиции. По этому случаю Успенский отправил письмо – решительный протест на имя тогдашнего правящего архиерея – архиепископа Клишийского Николая (Еремина) – патриаршего экзарха в Западной Европе (хранится в архиве), а о. Григорий оказался вынужденным переписывать эти никуда не годные росписи. Через несколько лет их злополучный автор, к тому времени архимандрит – настоятель русской церкви московской юрисдикции в швейцарском Цюрихе, забыв про недавний конфликт, во время приезда в Париж, как ни в чем не бывало, зашел к Успенскому домой с необычной просьбой: «Ты, Леня – заявил он, человек авторитетный, бываешь в Москве, знаком с архиереями. А у меня заветная мечта – хотел бы умереть епископом. Похлопочи за меня». Не помня обиды, Успенский принялся за хлопоты и сначала обратился к своему другу, архиепископу Брюссельскому и Бельгийскому Василию (Кривошеину), благочинному церквей московской юрисдикции в Западной Европе. «А кто это?» – спросил тот, и услышав ответ, сказал: А, помню, он делал доклад на одной конференции и такую нес ахинею!» В ответ на услышанное от Успенского пожелание архимандрита Серафима, митрополит Сурожский Антоний, к тому времени патриарший экзарх в Западной Европе, сначала только рассмеялся «Он с ума сошел, у него в церкви пять человек, мантию ему сошьют старухи – прихожанки, а на какие средства покупать ему дикирий и трикирий»?». Но вскоре, должно, быть вспомнил святоотеческое определение, что желание епископства есть дело благочестивое. И в 1974 году в церковной прессе появилось сообщение о хиротонии Серафима (Родионова) во епископа Цюрихского. Новоиспеченный епископ повел себя очень ловко. Сразу после посвящения он отправился на аудиенцию с римским Папой, сфотографировался с ним и разметил фотографию в «Журнале Московской Патриархии», избежав тем самым возможных нападок со стороны католиков . При ближайшей встрече с Успенским он держался очень важно, строго спрашивал, постится ли он перед началом иконописных работ и сколько из его икон уже прославлены чудотворениями?. На это Леонид Александрович иронически заметил: «Ну, ты теперь совсем митрополит всея Швейцарии!». Тот незамедлительно парировал: А ты – знаменитый иконописец!». Добродушное пикирование этих старых знакомых окажется пророческим: Успенский войдет в историю как выдающийся церковный художник XX столетия, а Владыка Серафим умрет цюрихским митрополитом.

Успенский, в отличие от многих русских эмигрантов, был напрочь лишен каких-либо монархических пристрастий и иллюзий. Помнится, как я, монархист по убеждению, однажды похвастался своим знакомством с Великим герцогом Люксембургским Жаном – показывал ему, герцогине и дофину музей. На что Леонид Александрович насмешливо заметил: «Да, есть такая мелкая американская марионетка». В начале нашего знакомства я был изрядно удивлен, узнав о его одинаково отрицательном отношении и к хваленой западной «демократии», и к «самому прогрессивному в мире» социалистическому строю. И то и другое он оценивал по отношению этих мировых систем к Православию, поясняя свою мысль жестами. «Вас, – говорил он, – давят (движение рукой над головой) сверху, а нас (жест двумя руками с боков) со всех сторон, имея ввиду, главным образом, негласную, но жесткую католическую цензуру. Но не только ее – как писала мне Лидия Александровна, ему однажды поступило письмо из канцелярии президента Франции (документ хранится в архиве) с предложением открыть в Париже иконописную школу, но с одним непременным условием – никакой идеологии (т.е. богословия!) Так что западные «свободы» ему были хорошо знакомы… Он постоянно отговаривал рвавшихся на Запад советских граждан от рокового шага эмиграции. Помню, как в результате его «отговоров» остался в России собравшийся было уехать в США замечательный человек – главный хранитель рублевского музея Вадим Васильевич Кириченко.