Валерий Сергеев: Владимир–иконописец

На русском языке “Письмо об иконописи” мне удалось впервые публиковать в качестве приложения к своей статье о В. А. Комаровском в 1993 году во 2-м номере журнала “Златоутост” [5] Комаровский А. В. Пролог// Новый журнал. Нью-Йорк. 1991. Кн. 183. С. 308. .

‘’Письмо об иконописи” Комаровского — выдающаяся теоретическая работа, не потерявшая своего значения и в наши дни. Одновременно это вдохновенное слово глубоко верующего человека, которому доступны высокие созерцания Небесного.

По мысли автора, цель иконописания — “хваление Бога в лицах”, создание иконы приравнивается к молитве. Основная задача современного церковного художника — “не только усвоить технические приёмы” по древним образцам, но и “войти в сферу свободной композиции”, создавая самостоятельные, творческие произведения. Центральная тема “Письма” — анализ принципиальных различий иконописи и реалистической живописи по языку и целям, присущим тому и другому видам искусства. “Иконопись, — пишет Комаровский, — веками, под благодатным Покровом Святой Церкви, создавала те законы, условия и способы, которыми она достигает полноты выражения. Обратная перспектива, дополнительная плоскость, так называемое вохрение — высветление ликов, пробела, и т. д. — всё это творчески и органически связано с целым...” Согласно глубокому убеждению автора, система названных им приёмов в канонической иконописи является единственной возможной основой её художественного языка. “Но мы знаем, — признаёт Комаровский, — что есть благодатные и чудотворные иконы живописные, но это только означает, что “Дух дышит идеже хощет”, но этот факт не опровергает того, что наиудобнейшим приёмником Духа является тело иконописное”. По его мнению, “все иконы Андрея Рублева почитались чудотворными, вероятно, не только за святость писавшего, но и потому, что взаимная необходимость и цельность всех отдельных элементов в его творчестве достигала той высоты, которая присуща Божественному”. Комаровский весьма скептически относится к практике копирования при создании икон: “Чтобы подготовить путь к иконописи творческой, нужно совсем другое: осознание законов пластической формы по существу...”. Неприемлема для него и изощренная стилизация икон “под древность”, широко распространённая в русском церковном искусстве конца XIX — начала XX вв.: “Суррогат иконописи, дающий иллюзорный вкус высокого стиля, и лицемерен, и вреден. Пусть уж иконопись будет убога, но правдива”. Особенностью “Письма об иконописи” является перспективное для дальнейших исследований учение о т. н. “диатаксисе” — о различных уровнях созерцания разной степени высоты образов.

Здесь Комаровский выделил как наиболее перспективные работы молодой тогда иконописицы Марии Николаевны Соколовой — впоследствии монахини Иулиании, чьё многолетнее творчество и преподавательская деятельность в 1930-1960-е годы послужили одной из основ возрождения современного ико-нописания в России.

В подготовке этого теоретического труда значительную роль сыграл о. Павел Флоренский, который принимал деятельное участие в обсуждении и окончательном редактировании его текста.

Осенью 1930 года Комаровский был всё же арестован и провёл около пяти недель в московских тюрьмах. Биографы до сих пор спорят о числе и последовательности гонений и преследований, которым подвергался этот ни в чём не повинный человек. Для нас же важно подчеркнуть то благодушие и терпение, с которыми он относился к своим гонителям и мучителям. Помню рассказ Антонины Владимировны Комаровской, как вернувшись однажды из магазина, она не застала отца дома, а сосед видел, что тот шёл на станцию, весело и оживлённо разговаривая с каким-то незнакомым соседу человеком. Вскоре выяснилось, что собеседником Владимира Алексеевича был приезжавший его арестовывать сотрудник ОГПУ.

С 1931 года художник проживал в посёлке на станции Жаворонки по Белорусской железной дороге. Зимой 1933-1934 года он в очередной раз был арестован, но той же весной неожиданно освобождён. Вместе с ним был подвергнут аресту его восемнадцатилетний сын Алексей, приговорённый к трем годам лагерей. Вот как вспоминает эту историю в своих поздних, лагерных воспоминаниях, опубликованных за рубежом, сам Алексей Владимирович: “Уже стала появляться первая зелень и распустились первые цветы “мать-и-мачеха”, когда я получил из дома письмо с известием об освобождении из тюрьмы моего отца. Помог известный художник Павел Дмитриевич Корин. Ещё до революции его брат Александр Дмитриевич, будучи ещё совсем юным, помогал моему отцу в работе над иконостасом для церкви на Куликовом поле. С тех пор у отца сложилась дружба с обоими братьями, которые его любили и уважали, П. Д. Корин в тридцатые годы был в большом почёте у Горького, а Горький дружил домами с Ягодой, наркомом ГПУ. Корин обратился к Горькому с просьбой помочь отцу. Павел Дмитриевич дважды спасал моего отца: в первый раз — в 1929 году, второй — в 1934-м. Но в последний раз, в 1937 году, Корин был бессилен помочь отцу: к тому времени не было в живых ни Горького, ни Ягоды”*.