Константин Сорокин - Трудные дни сорок первого

Он как-то застенчиво улыбнулся, и вновь передо мной возник образ Димы Лестева, простецкого парня и доброго товарища, милого, умного, который так легко и быстро сходился с людьми.

— Вот, дорогой мой друг-однокашник, — заключил Дмитрий Александрович, — поговорили по душам, и на сердце легче стало. Да и кое-что из сказанного, думаю, пригодится не только мне, а и тебе. Не так ли?

— Спасибо, Дмитрий Александрович, есть над чем поразмыслить.

— Покрепче держи со мной связь, — сказал Лестев, на прощание пожимая руку. — Информируй, советуйся. Я ведь уже обстрелян, а для тебя многое будет впервой.

— Да и меня обстреляли, — усмехнулся я, вспомнив сегодняшний случай на дороге. Рассказал об этом, и Лестев насупился.

— Издевается немец, нахальничает, но ничего, скоро мы ему крылышки подпалим. Будь осторожен, береги себя. Мы перед партией отвечаем за боевой дух Красной Армии!

Он берег людей, очень берег. А сам не уберегся. Дмитрий Александрович Лестев погиб 18 ноября 1941 года. В тот день он находился в 30-й армии, был там, где для наших войск сложилась наиболее трудная обстановка.

Штаб и отдел политической пропаганды 16-й армии дислоцировались сначала севернее Орши, а затем перебрались в совхоз «Жуково», что километрах в двенадцати северо-восточнее Смоленска.

Из-под Шенетовки прибыли командующий армией генерал-лейтенант М. Ф. Лукин и член Военного совета дивизионный комиссар А. А. Лобачев. Полковник Шалин доложил о состоянии армии, о том, что здесь сейчас ее фактически представляет лишь одна 152-я стрелковая дивизия.

Командарм хмуро молчал. Тогда Шалин негромко добавил:

— Правда, в состав армии включена 46-я стрелковая дивизия.

— Где она?

— Пока на колесах. Прибывает из Иркутска.

Морщинки на лице генерала заметно разгладились:

— Негусто, конечно. Но могло быть и хуже. Словом, есть еще порох в пороховницах!

Оптимизм Михаила Федоровича импонировал и командному составу, и красноармейцам. Все мы верили в своего командарма, в его трезвый ум, твердость. Он никогда не терял головы. Верно, порой Лукин бывал резок, в пылу гнева, случалось, пускал и крепкое словечко, но через минуту опять становился ровным, уважительным к подчиненным. Одного он не терпел и не прощал никому и никогда: лжи. Уличенный в ней навсегда терял в глазах командарма авторитет и уважение. Помнится, комбат одного из полков ежедневно сообщал о сотнях уничтоженных его подчиненными гитлеровцев. Наконец, Лукин, который всегда (а теперь-то, после усечения 16-й, и подавно) был в курсе всего, что делалось не только в соединениях, но и полках и подразделениях его армии, позвонил тому комбату:

— Почему стоишь на месте?

Тот, видимо, ответил, что немцы не пускают.

Командарм вспылил:

— По твоим данным, ты же чуть ли не целую дивизию уничтожил!

Лукин крепко отчитал комбата, а вместе с ним и командира полка, потребовал впредь сообщать в штаб армии только правдивые данные, в противном случае — трибунал! Строго? Да, но иначе нельзя. Ложные сведения вводят й заблуждение командование, не дают возможности правильно маневрировать войсками.

Командарм обладал хорошей памятью, и когда впоследствии зашла речь о повышении комбата по службе, сказал:

— А-а, это тот, который бумажками прикончил немецкую дивизию? Но не вечно же его терзать за прежнюю ошибку. Знаю, урок пошел ему на пользу. Давайте представление, подпишу…

Такой вот он был, наш Михаил Федорович Лукин. Иногда, повторяю, резкий, но в целом прямодушный, рассудительный, храбрый. Лобачев не однажды мне рассказывал, как смело и инициативно руководил наш генерал войсками в боях под Шепетовкой. Когда был ранен командир 109-й мотострелковой дивизии полковник Н. П. Краснорецкий, Михаил Федорович повел ее полки в бой. Они остановили врага, нанеся ему большой урон в живой силе и технике.

— И это тем более поразительно, — взволнованно говорил Лобачев, — что на стороне гитлеровцев было подавляющее численное превосходство. Но наши командиры и бойцы не дрогнули, не отступили. Оказавшись в безвыходном положении, они подрывали себя последней гранатой и вместе с собой уводили в могилу фашистов.

Да, так было. И это о них, советских воинах-богатырях, с недоумением и страхом писали тогда своим родственникам и знакомым гитлеровские солдаты и офицеры (их письма попадали в мои руки чуть ли не ежедневно), что русские сражаются до последней капли крови и плену предпочитают гибель на поле боя.