Федор Монастырский - Земля, омытая кровью

Нельзя не помянуть добрым словом наших славных минометчиков. Кто знаком с этим видом оружия, тот поймет, как важно в бою быстро и правильно корректировать огонь минометов. Помню, коммунист М. Штейнберг смело выдвинулся вперед и занял удобную позицию. Кругом рвались вражеские мины, а Штейнберг терпеливо корректировал. И когда он был убит, его заменил старший сержант коммунист Д. Вершинин. Благодаря их точным указаниям минометчики прямыми попаданиями подбивали фашистские танки, рассеивали атакующую пехоту.

А связисты! Они не знали передышки, потому что линии связи рвались под непрерывным огнем то тут, то там чуть ли не ежеминутно. 17 апреля было 172 случая нарушения связи, 18–го — 208, и так каждый день. Среди грозных разрывов связисты ползли с катушками за спиной, устраняли повреждения, тянули новые линии. Все мы не раз от души говорили спасибо этим храбрецам.

Бойцы, сражавшиеся здесь, на опаленной вражеским огнем, изуродованной бесчисленными взрывами земле Мысхако, чувствовали постоянную поддержку с Большой земли. Эту связь фашисты стремились прервать. 23 апреля они потопили уже подходившую к пристани шхуну «Стахановец», остальные суда и причалы бомбили с воздуха в момент выгрузки. На одном из катеров тогда прибыла из штаба фронта группа командиров. Я встречал их. Помню, как пожилой полковник, сойдя на берег, чертыхнулся и сказал:

— Ну, знаете ли, тут надо ордена давать только за то, что человек живым сюда добрался.

К 25 апреля бои начали утихать. Враг, измотанный в бесплодных атаках, потеряв более 1200 солдат и офицеров, начал пятиться на свои прежние позиции.

Дорого, однако, досталась нам эта победа. Тяжелые потери понесли все батальоны.

Вечером 24 апреля из 16–го батальона прислали в политотдел записную книжку погибшего в бою старшины 2–й статьи Виктора Белышева. В ней были стихи, написанные на Мысхако.

Я раньше не знал этого моряка — одного из тысяч незаметных героев. Стихи его были далеки от совершенства, но в них звучал мужественный голос воина — патриота, идущего в бой с пламенной верой в победу. В одном из них он запечатлел высадку десанта:

В торопливых строках, написанных в окопах, моряк говорил о кровопролитных боях на Мысхако, где в сознании каждого воина, как писал В. Белышев, звучал зов Родины: «Ты хоть умри, но с места не сходи!»

Последнее его стихотворение полно непоколебимой веры в нашу победу:

…Мне нужно было в конце концов отправляться на новое место службы. Утром 25–го мы с Зароховичем, уже принявшим от меня дела в бригаде, отправились в батальоны.

Путь от КП был весь изрыт воронками. Снаряды и бомбы сплошь перепахали Долину смерти. Не осталось, пожалуй, ни одного деревца, не опаленного огнем и не обломанного взрывами. В рощах исчезли птицы и животные. Кроты и те не убереглись, их тушки мы видели в воронках у разрушенных взрывами нор. И только одно существо представляло жизнь в этом дышащем смертью аду — неистребимым оставался только человек.

Мы разговорились с бойцами в одной из рот 144–го батальона.

— Тут, на Мысхако, похуже, чем на горе Кочканово, — сказал краснофлотец с перевязанной рукой, — и мыши живой, наверное, не осталось. Одни мы…

— А если мы живы, — ответил я, — значит, и все вокруг оживет. Запоют еще на Мысхако птицы! Вернутся жители в селенья. Ребятишки придут в эту вот рощу по грибы…

— И увидят тут наши окопы, — вставил моряк в бескозырке, пробитой осколком.

— Да, увидят. И кто — нибудь расскажет им про нас. Про то, как мы с вами тут, в Долине смерти, дрались за жизнь.

На следующий день я простился с 83–й бригадой. Мне предстояло отправиться через Геленджик в район хуторов Гостагаевский и Николаевский, где находились штаб и политотдел 3–го горнострелкового корпуса.

На душе щемило. Не хотелось расставаться с родной бригадой, уходить от людей, с которыми вместе столько пройдено, столько пережито. С ними я мечтал войти и в Новороссийск, а потом в Севастополь.