Мы не были зрителями. И палачей не было. Возмездие творилось самим этим молчанием огромной площади, всего разрушенного города, а может, и мира. Свинцовая тяжесть придавила книзу черных людей, и они прямо на глазах у меня стали уменьшаться, уменьшаться, исчезать. Пока не исчезли совсем.
Остались от них на снегу только странно выгнутые фуражки. Их побросали через борт машины и увезли.
Каждый раз, когда я вижу во сне маму — это бывает очень-очень редко, — словно продолжается давно начатое. Продолжается прямо с середины. В последний раз она была в ветхой кофте, разбитых туфлях, а лицо, как всегда, затворенное, замкнутое. Нельзя выдать, и мы обе знаем, что — наше ожидание. Вот-вот, еще совсем немного, и мы увидимся, найдемся. А пока она все еще томится где-то, откуда нельзя свободно выйти. И оттого эти безмолвные встречи тайком и ее темное платье. Она появляется тихо-тихо и проходит неслышной походкой. Близко, но мимо. Никогда не подойдет, не скажет о себе, чего я жду услышать. Только тайные знаки и предчувствия остаются мне. И я их ношу до следующего раза вместе с острым ощущением вины: за то, что она состарилась вдали от нас, измучена одиночеством, больна и мы не можем помочь.
— Надо забывать, —сказал мне летом 1977 года в западногерманском городе Варштайне молодой переводчик. Он работал с советской делегацией, собирался сделать карьеру дипломата. — Если не забывают войну, бывает много ненависти.
— А если войну забывают, начинается новая — так говорили древние.
Ученый молодой человек, соединивший в своем образовании математику с лингвистикой, не стал спорить с древними. Только усмехнулся терпеливо (ох, уж эта русская прямолинейность!) и, попыхивая вишневой трубочкой, пустился в неторопливые рассуждения:
— Жертвы были у всех, жертвы — это ничего не доказывает. Ни один судья не рассудит, кому было тяжелей. Не лучше ли оставить это, не мешать себе жить спокойно? Ездить, знакомиться, говорить друг с другом. Если у человека есть хоть один друг в чужой стране, он не захочет поднять оружие против нее. Все дело в этом. До второй мировой войны путешествовали только богатые люди, не так ли? А воевали другие...
Итак, станем туристами?.. Любопытными до все новых картин путешественниками. Чужими для всех странниками. И здесь хорошо, и там неплохо. Будем скользить взглядом и чувствами по незнакомым лицам. Листать, посмеиваясь про себя, чужие учебники истории: надо же, всю вторую мировую уложить в несколько абзацев про русский мороз, упрямство Гитлера и напрасные жертвы Германии. Слушать за чаем с пирожными о «бедном Круппе», который не любит женщин, а потому; увы, остался без наследников. Заводами его, представьте, правит акционерный совет, прибыль берет государство, а бедному одинокому старику выдают. Лишь две миллиона в год. Крохи, едва хватает на содержание родового замка и виллы в горах.
Сочувственный голос, убаюкивающие интонации, чужой акцент почти неуловим. Меня неназойливо, но неотступно убеждают сосредоточиться на сиюминутном; отсечь мучительные тяжи, впасть в беспамятство.
Будто и не было никогда Ганниных детей с той горы под Смольницей и партизанского парада в расстрелянном Минске. А крупповская сталь не замешивала на человеческой крови кирпичную пыль белорусских городов. И розовая бумажка не плясала в руках тюремщика.
Забыть. Не задыхаться вдруг в случайном облачке газа от машины на перекрестке среди спокойно ожидающих людей. Не знать, что часть меня самой убили в душегубке. Не плакать от звука победных маршей Девятого мая...
Да, так легче, без этих постоянных сравнений и оглядок на прошлое, без мучительных разговоров с теми, кого нет. Может, я бы научилась наконец беззаботно веселиться и поверила, что на свете нет ничего, над чем нельзя было бы посмеяться умному человеку? И мне навсегда перестал бы сниться сон без начала и конца...
Но куда все это денется — то, что я забуду? Живущее в памяти не имеет на земле другого места, оно исчезнет вообще, и нигде не останется больше давно прошедшего дня 13 августа 1943 года и худенькой светлоглазой женщины с двумя мальчиками на телеге, громыхающей мимо фашистских постов. Исчезнут бесследно имена замученных, голоса непокоренных. И отсидевший свое полицай перестанет опасаться прошлого и станет открыто попирать старость партизанской матери. Может, даже все предатели перестанут бояться своих предательств. А те, кто выстоял, перестанут гордиться этим. Все смешается — ложь и правда, совесть человеческая станет пустым звуком...
Читать дальше