Ирина Малакович: Портрет матери

—А мама была полнее, — говорит она без всякого вступления и, отпустив меня, смотрит испытующе, и лицо ее меняется, как будто она уходит от нас. – Да, да, такая же. Рост, лицо…Но что-то не так…

Она опускает глаза вниз, я тоже. Переступаю в сво­их белых босоножках. И тут она ошеломленно догова­ривает:

—У нее же были совершенно распухшие ноги. Сна­чала я не видела, потому что она лежала. А когда она ступила босиком на пол, я поняла: страшные отеки.

Вера Антоновна все еще смотрит на мои ноги, и я чувствую, как они наливаются свинцовой тяжестью.

—До тюрьмы она, верно, была такой же, как вы. Но я не видела ее до тюрьмы.

Теплая комната с кружевными, сквозящими на солн­це занавесками и только что застеленной белоснежной кроватью расплывается, исчезает. Куда поведет нас сей­час эта женщина с тревожными глазами — наш послед­ний проводник?

Может быть, историк, оказавшись на нашем месте, стал бы добиваться веских доказательств, сопоставлять и взвешивать? Мы поверили сразу — лицу, искренности, достоинству. Наверно, так же верили или не верили лю­дям на войне: все проверять было невозможно.

Есть минуты, когда человек человеку предъявляет себя без посредников. Бессильными становятся бума­ги, ненужными — расписки и печати. Сам смотри, сам слушай и постигай — перед тобой вся правда, ни спря­таться, ни солгать сейчас невозможно. Каждый жест и оттенок голоса, даже молчание открывают сокровенное. Вот что страшит и мучает душу. Вот чем она горда. Ес­ли в такую минуту станешь озираться в поисках свиде­телей и судей — значит, правда тебе просто не по си­лам, незачем и ходить за ней было.

Наверно, если бы не Мартин Григорьевич, муж хо­зяйки, взявший на себя заботу о нашем самочувствии, еде и сне, мы бы так и простояли втроем целые сутки, торопясь все сказать друг другу. Оказывается, Вера Ан­тоновна искала нас все эти годы. Писала в Минск, а ей снова и снова отвечали, что семья Марины уехала из Бе­лоруссии и след затерялся где-то. Обидно, ведь мин­ский адрес отца не изменился. Но, видно, таков непи­саный закон: когда ищешь человека, все обстоятельства и случайности ополчаются против тебя. Словно испыты­вают: а так ли велико желание найти?

Мы встретились. Со стороны могло показаться, что просто пришли гости, их привечают, устраивают удобней, занимают. Направляемые нашим заботливым хозяином, мы время от времени переходили из комна­ты в кухню, потом опять в комнату, что-то делали — кажется, накрывали на стол, потом собирали посуду. Все это без всякого участия чувств, потому что Вера Анто­новна с первого слова повела нас осторожно, но неук­лонно к тому, за чем мы пришли к ней и что должны наконец узнать.

Ее ровный со скрытым напряжением голос один су­ществует сейчас для меня. Будто сильное течение охва­тило со всех сторон и, не давая упасть и раньше вре­мени разбиться, приучает к нарастающему ускорению перед невидимым, но уже близким, надвигающимся. Ве­ра Антоновна милосердна, как медсестра, бинтующая раненого, и неумолима, как выполняющий свой долг солдат. Она не спешит, но и не медлит. Достает се­мейные фотографии, рассказывает о своем сыне:

— На войне я верила, если мой сын счастливый, я выживу.

Незнакомые лица на выцветшей бумаге. Смотрю и не вижу. Но во врачующих интонациях улавливаю: «Еще не сейчас, не замирай. У нас есть время».

Потом без видимой связи с предыдущим, она начи­нает вспоминать, как уходила 'на лошади от погони с ранеными партизанами в повозке. Ей дали гранату, а она не знала, как с ней обращаться. Когда закричали «бросай!», зажмурилась и швырнула что было сил. Раз­дался истошный визг: осколки угодили в свинью, ока­завшуюся на дороге. Страшное и нелепое рядом. Дальше. Дальше. Напряжение уже не надо скрывать, я рас­слышала предупреждение: «Теперь скоро, вы готовы?» Невозможно ни на чем задержаться. Она приводит нас - к закопченным стенам подвалов СД, где вершила рас­правы кровавая служба безопасности гитлеровцев.

Эти стены исцарапаны последними словами уходив­ших отсюда на смерть: «Выдали провокаторы. Погибаю, но не сдаюсь. Держитесь, товарищи. Долгов. 1941 год».

Она запомнила каждое слово, подписи... Тех стен-давно уже нет, немцы при отступлении взорвали зда­ние, и на его месте теперь широкая площадь.

Что пережила эта женщина, когда ее схватили в до­ме брата по случайному подозрению, когда гоняли на допросы, она не рассказывает. Только читает нам одну за другой эти эпитафии, торопливые слова прощания — живым от обреченных на безвестную казнь. Она к ней тоже готовилась.