Ирина Малакович - Портрет матери

Когда мне в редакции сказали, что можно встретить­ся с сыном Корвалана — он чудом вырвался из концла­геря и приехал в Москву, — сердце сильно забилось. Из-под стекла на рабочем столе радостно смотрела на? меня чилийская девочка, с которой я познакомилась; прошлым летом на международной смене в «Артеке». Ве­тер с моря развеял легкие пряди волос, ни страха, ни го­речи в темных глазах. Она помогала народной власти ра­зоблачать спекулянтов, собирала в Сантьяго подписи против гражданской войны. Сама революция послала ее к нам — представлять будущее Чили. Любимица «Арте­ка», как она отплясывала куэку на костровой площадке и всегда первой подпевала маленькому хору итальянских ребят: «Бандьера росса ла триумфера» — «Красное зна­мя победит»... Вслед за ней подхватывали все, на рус­ском, немецком, французском.

Дочь коммунистки, она вернулась домой за месяц до переворота.

Кто в эту ночь заслоняет ее от беды?

Лицо этой девочки как ежедневное напоминание о неисполненном еще долге. Дети. Они всегда надеются на нас.

По-зимнему серый арбатский переулочек. В холле небольшой гостиницы много света. Теплота коричневого дерева панелей отражается в холодной глубине зеркал.

Альберто вышел из лифта с охапкой пламенеющих гвоздик — только что с какой-то встречи. Невысокий, с нежным, как у мальчика, лицом, сквозь смуглость лба и щек просвечивает многодневная усталость.

Тонкие пальцы и гвоздики. А надо представить это лицо, руки — и стадион «Насиональ», пытки электриче­ским током...

Как враги должны были ненавидеть его спокойное достоинство, молодость! Цветущие зеленые побеги на могучем стволе жизни. Обрубить побеги, затоптать ли­стья, вырвать, выкорчевать с корнем непокорных — слишком, слишком знакомо!

Он смотрит прямо в глаза, и я забываю о перевод­чице. Сама понимаю все, что он говорит этой прямотой (только в ней и читается суровость судьбы к нему), мяг­ким светом карих глаз. Гармония детской хрупкости и зрелой доброты.

Он хочет, чтобы мы знали: и в 1973 году за отказ предавать плата все та же — единственная у человека жизнь.

Узнаю в каждом слове свое, уже выстраданное. Не­ужели это надо выстрадать всем? И решаюсь спросить у него о том, с чем столько раз обращалась к прошед­шему:

—Скажите, что помогло вам не покориться? Этот мальчик с запекшимися рубцами на сердце

взвесил каждое слово сам, когда его выводили на рас­стрел.

—Больше всего помогает вера в свою правоту. Нам помогал пример старых бойцов, коммунистов. Их сове­ты. Их задубленные от солнца и работы лица, рубцы на их теле от старых пыток и тюрем. Они всегда высоко держали голову перед лицом опасности.

Ему ничего не надо смягчать или обходить, боясь упреков в прямолинейности. Пули, сразившие его дру­зей, летели по самой короткой траектории.

—В тюрьме особенно чувствуешь величие простых людей. Забитые до полусмерти, они способны отдать свой ломоть хлеба более слабому. Даже окруженный

ненавистью врагов человек видит, что ничем нельзя убить благородство, идею справедливости, и чувствует себя тогда непобедимым.

Любой пятиклассник поймет его, истина всегда так бесхитростна.

Потом мы говорим о врагах, поверженных в сорок пятом, о тех, что затаились, выжили, выползли и снова смертельно жалят.

— Вы видели их в лицо, какое оно сегодня?

Это уже не интервью, скорее проверка паролей, об­мен информацией на уровне сердца: «Как слышно?» — «Слышу. Прием».

—Фашизм может прятаться за самыми обычными лицами. На улице, в толпе прохожих, он неразличим. Но когда в руках фашистов оказывается сила оружия и власть, они так же, как в тридцатые, как в сороковые годы, топчут сапогами детей и готовы размозжить голо­ву человеку, которого даже не знают. Я хорошо видел: у них тогда нет человеческого лица. Это оскал смерти.

Он видел. Пусть теперь его услышат все!

Больше всего мы говорим о его отце. Известное все­му миру имя звучит негромко, по-домашнему. Простые житейские подробности: как он умело пеленал малы­шей! Альберто бережно перебирает дорогие воспоми­нания, мне кажется, он силится стереть разъединяющее их в эту минуту расстояние, перенестись домой. Он говорит про семейный стол, за которым все собирались к обеду: как бы ни был занят отец, он не опаздывал.

Сын спрашивает глазами: понимаете? И я вдруг неожиданно для себя признаюсь ему, что знаю, очень хорошо знаю, каково это — ждать самого близкого че­ловека из фашистской тюрьмы. Вырвалось.