Ирина Малакович: Портрет матери

Но не идет из ума: «...даже под страхом смерти я никому не могу уступить вопреки справедливости». Уро­ки античной литературы и истории. Во все времена лю­дей делил на две неравные половины такой, в сущнос­ти, простой вопрос: какой ценой может быть оплачена жизнь?

Мама вряд ли вспоминала Сократа. У нее оставалось слишком мало времени, и оно не сомнениям было от­дано. Это я теперь, достигнув ее возраста, снова и сно­ва возвращаюсь к первому, самому мучительному с дет­ства вопросу: могла ли она сберечь себя в том огне ра­ди святого для каждой женщины долга — вырастить своих детей?

Но куда бы я ни обращалась с этим — к ее жизни, к другим людям, к природе, к истории, даже к Сокра­ту — ответ неумолим. Можно выжить с разорванны­ми мышцами и отбитыми почками, даже с переломан­ным позвоночником живут иногда. Но бросить сегодня под ноги врагу все, что сознавал как смысл существова­ния, как свою человеческую гордость, а завтра прийти к детям — с чем?..

Малодушный мог бы еще обманывать себя, отсту­питься от правды: а, может, и выдюжу, может, все ми-нется и забудется, как-нибудь обойдется, только бы смерть перехитрить.

Мама не была малодушной. Все ее тридцать девять лет и еще один — сороковой, недожитый год, — натя­нулись тугой струной, готовой порваться от последнего удара, но не солгать. Да, она выбрала сама. Распоряди­лась собой как свободный человек.

Огненный закат еще пылает над ней, над всем кра­ем. Горят в нем дома, люди. Занялась смертным пла­менем — уже не погасить — и ее жизнь. Нестерпимый жар овевает лицо, добирается до сердца.

— Воды...

— Нет тебе воды, и так подохнешь!

Искаженное злобой лицо — то ли надзирательница, то ли санитарка.

А значит, еще один день прошел. Кончилось дежур­ство молоденькой женщины с участливым лицом, засту­пила ее сменщица. С одной улицы обе — со Слоним­ской, а можно подумать, что с разных планет. Одна здесь, чтобы спасать, сколько в ее силах. Другая помо­гает убивать. Обе — минчанки, обе — наши. Нет, одна только прикидывалась нашей.

А ведь, пожалуй, если копнуть поглубже, у этой зло­бной старухи могут обнаружиться давние, еще за соб­ственный магазин или за мужа-кулака счеты с Совет­ской властью. Предательство тоже классовая борьба. Здесь не только трусость и подлость... Тема для истори­ков. После войны разберутся. Уже без нее. Она теперь сможет добавить лишь еще один факт для изучения. Ес­ли, конечно, кто-нибудь узнает о нем. Факт собственной гибели от предательства.

Тюремная камера — несколько метров отнятого у вселенной пространства. Мы стоим на пороге, силимся рассмотреть, кто здесь.

Пятеро обреченных женщин. Одну звали Лариса, ка в «Бесприданнице». Такая же высокая, похожая на цы­ганку, — дочь священника. Ее часто видели на цент­ральной улице. Оборванная, голодная, она выкрикивала по-немецки проклятия, и над ней смеялись проходящие солдаты. Война отняла у нее рассудок. Какое-то время ее терпели, потом забрал патруль.

Вторую звали Катя. Очень красивая, но лицо все время закрывала, лежала, отвернувшись к стене. Только и знали в камере, что попала в тюрьму из лагеря воен­нопленных.

Третья не назвала даже имени.

Иногда к ним заходил русский доктор — крупный рыжеватый человек лет под сорок. Из-под халата у не­го виднелись сапоги. Вера рассмотрела: наши, красно­армейские, какие носил командный состав. По всему, этот доктор такой же пленник, как его больные, ко­торым он ничем не может помочь. У него нет лекарств. Правилами не предусмотрено облегчать участь осуж­денных. Доктора приводят только для «порядка». Он может спрашивать о здоровье, давать советы, а если ему удается перешепнуться о чем-то, так это останется с ним, ведь и он обречен.

Все женщины молчаливо признали за мамой особое положение: ее тяжко пытали. И когда врач осторожно приподнимал у нее на плечах заскорузлую от крови и ' гноя рубаху, камера замирала как одно существо. Вера Антоновна не сразу, но заставила себя посмотреть — и не выдержала, заплакала:

— Боже мой, что сделали с человеком!

— А видели бы вы ее раньше, — тихо ответила са­мая молчаливая. — Это не за простое дело.

Без единой кровинки мамино лицо. Не по памяти представляю его — по растрескавшейся фотографии, чудом сохраненной на войне братом. Две детских голо­вы подпирают ее плечи, она в середине, между нами: блестящие счастливые глаза, еле сдерживаемая улыбка и легкая морщинка между бровями.

Надо стереть весь свет, оставить напряженные бро­ви, увидеть совсем другие глаза.