Мишель Лайонс - Камера смертников. Последние минуты [litres]

Нам было важно, чтобы места в комнате для свидетелей не пустовали и мы не отгораживались от людей, поскольку ничего не скрывали. О чем-то приходилось умалчивать, но мы искренне старались помочь. Департамент – учреждение, которое содержится на деньги штата, там исполняются смертные приговоры, вынесенные государственным судом, – и вот, по мнению его руководителей, у людей нет права знать, что делается в камере смерти. Пол Уотлер, член правления техасского Фонда свободы информации, сказал: «Такое положение, когда места для прессы пустуют, поскольку Департамент порой не желает принимать сотрудников аккредитованных новостных агентств, противоречит общественным интересам и никак не соответствует принципам гласности».

Решение Департамента ограничить присутствие свидетелей продиктовано неудачно проведенными казнями в Огайо, Оклахоме и Аризоне в 2014 году. В Оклахоме осужденный по имени Клейтон Локетт получил инъекцию непротестированного препарата и умирал на кушетке в течение 45 минут. Потом определили, что он умер от сердечного приступа, а не от препарата, и это, конечно, жестоко и противоестественно, не лучше, чем поджариться на электрическом стуле или висеть, задыхаясь, в петле. В Огайо Деннис Макгуайр, прежде чем умереть, 25 минут бился в конвульсиях. В Аризоне Джозеф Вуд, как говорят, почти два часа задыхался на кушетке, пока наконец его муки не прекратились. Во всех трех штатах использовались новые составы, потому что фармацевтические компании, расположенные в основном в Европе, решили прекратить выпуск и поставку препаратов в Штаты, где практикуется смертная казнь.

В 2012 году Техас перешел с трехкомпонентного препарата на однокомпонентный. Где его закупают – никому не известно: Департаменту разрешили хранить это в тайне. Департамент заявил, что раскрытие поставщика нанесет ему вред, – полная чушь. Почему бы людям не узнать правду? Ведь вещества, с помощью которых совершают казни, покупаются на деньги налогоплательщиков. Публике нужно знать, что препараты поступают из надежного места, и просто абсурдно со стороны Департамента возражать.

Подозреваю, настоящая причина в том, что если раскрыть фирму-поставщика, то она, желая сохранить свой престиж, сама прекратит поставки, и тогда Техас никого не сможет казнить.

После увольнения я не особо обращала внимание на казни, однако аутсайдером себя не ощущала. Я стала как большинство жителей Хантсвилла, – они не задумываются о том, что буквально по соседству совершаются казни. Иногда мне звонили репортеры, которым требовалась консультация человека, знающего тюрьмы; если звонили из Европы, я отказывала, ибо знала: они все только извратят.

В декабре 2012 года я ушла из консульства и стала работать пресс-представителем юридической фирмы в Хьюстоне. Мне очень льстило, что зарабатывала я теперь больше, чем в Департаменте, и какое же было облегчение, что не нужно сообщать плохие новости – о захвате заложников, о самоубийствах, о «беспорядках».

Моя дочь знала, что раньше я работала в тюремной системе, и значение слова «заключенный» понимала с самых ранних лет. Иногда, видя, как они в своих белых робах метут мусор на улицах Хантсвилла, она говорила: «Мама, вот плохие люди». А я отвечала: «Нет, они совершали плохие поступки или просто запутались, но они вовсе не обязательно плохие». Мне казалось важным это уточнять.

Однажды я смотрела передачу про Энтони Грейвса, осужденного за убийство семьи из шести человек; к 2010 году, когда его оправдали и выпустили, он успел просидеть в отделении смертников двенадцать лет. Дочь спросила, что такое казнь, и я попыталась объяснить. Только мне не хотелось упоминать о том, что я наблюдала за смертью осужденных и отлично знаю эту комнату. Когда дочери было лет десять, из Хьюстона приехали тележурналисты – взять у меня интервью, и я разрешила ей присутствовать. В итоге она все равно бы узнала, и я заранее была готова отлупить всякого, будь то ребенок или взрослый, кто сказал бы: «Твоя мама зарабатывала тем, что смотрела, как умирают люди». Характер у дочери легкий, и ко мне она относится так же, как я отношусь к своей маме. Я ее опора и живу для нее, и она не спрашивает, почему я делала то, что делала.

В одной из моих долгих поездок между Хантсвиллом, где я жила, и Хьюстоном на моем чемодане с темными мыслями наконец не выдержала застежка, и все вывалилось.

Когда со мной происходит что-то, чего я не понимаю, я сначала цепенею, потом потихоньку разбираюсь и расставляю все по местам. Следовало разобраться с переполнявшими меня мыслями, иначе было от них не избавиться, а долгие поездки давали мне страшно много времени для размышлений. Непонятно почему передо мной вдруг представал безымянный заключенный на смертной кушетке со слезинкой на щеке или морщинистые руки матери Рики Макгинна, прижатые к стеклу. Всякий раз, вспоминая эти руки, я плачу. Ужасно – смотреть на умирающего сына и быть не в состоянии что-либо изменить. Еще я вспоминала, как сидела на пресс-конференции мать одной убитой девушки – тихо, словно в изумлении, а ее муж рассказывал, какие пережил чувства во время казни человека, убившего их дочь. И снова во мне поднимался страх, потому что с этими людьми случилась самая страшная беда, которую только можно представить.