Игорь Добролюбов - Осколки памяти

-Да, кстати, - говорит она мне. - Добролюбов, по-моему?

- Точно.

- Так, зайдите ко мне в кабинет.

Я захожу. Огромная комната, много народа, много столов, ее стол - в глубине, в углу, и возле него - сейф большой. Она бредет к своему месту, я за ней трусцой. Открывает сейф и дает мне красивую коробочку:

- На, забери. Чего оно у меня тут? Материальная от­ветственность все-таки.

- А что это?

- Твой приз.

Это был старинного литья из чистого серебра лик бо­гини Минервы, богини плодородия и знаний.

Вот в такой "торжественной обстановке" мне и вру­чили приз Международного Венецианского фестиваля!

В Минске сотрудницы Национального музея, что на Карла Маркса, сразу попросили у меня Минерву в отдел кино: она красивая очень. Может быть, моя богиня зна­ний и плодородия до сих пор находится там.

Так же совершенно отвратительно мне сообщили о присвоении звания народного артиста БССР. "Иван Макарович" был многократно премирован, в связи с чем мне одному из первых среди молодых режиссеров присвоили это звание. Присвоили следующим образом. Были мы в музее Чюрлениса (белорусская делегация ездила в Лит­ву). В туалете там чистота стерильная, огромный писсу­ар во всю стену. Я стал, справляю малую нужду, и вдруг входит Иван Иванович Антонович (в то время заведую­щий отделом культуры ЦК КПБ). И вот мы совершаем это дело, а он говорит: "Ну, что ж, дырку надо вертеть, зва­ние даем тебе".

Об этом не хочется вспоминать, потому что кроме отвращения, ощущения какой-то мерзости, нечестности какой-то подобные вещи не вызывают.

Больше не носил

Буквально на следующий день после того, как я узнал о награде на Венецианском фестивале, рано утром дома вдруг раздается звонок. Я снимаю трубку - звонит предсе­датель Госкино БССР Борис Владимирович Павленок.

- Это Павленок.

- Здравствуйте, Борис Владимирович.

- Ты стоишь или сидишь?

- Стою.

- Присядь-ка. Я тебе хочу вот что сообщить. Твою кар­тину "Иван Макарович" вчера вечером посмотрел Петр Миронович и велел передать тебе за нее слова благодар­ности, она ему понравилась, он тут же дал команду посмот­реть твоего "Ивана Макаровича" всем редакторам и заве­дующим отделами культуры центральных газет. Так что завтра на студии будет многолюдно. Пожалуйста, чтобы был с утра при полном параде.

Для этой встречи на студии "венецианский" черный костюм мне и пригодился.

Действительно, приехали редакторы, и я был в полной растерянности: все руку пожимают...

Второй раз я этот костюм надел на похороны Корш-Саблина. Больше не носил.

Грустный шарж

Представьте себе, что после перипетий с "Иваном Макаровичем" мастер, работавший с Эйзенштейном, ста­рейший художник, милейший, тишайший, добрейший че­ловек Евгений Маркович Ганкин нарисовал шарж и за­вещал его мне. Его супруга передала мне эту работу с посмертной выставки Евгения Марковича.

А Анатолий Велюгин написал к шаржу эпиграмму:

НЕЧАЙяла, СМАЛЬева, сила,

А с ней и МИХАЙЛОВА - стерва:

"МАКАРЫЧА" посеребрила, как сына,

БОГИНЯ МИНЕРВА.

Все эти люди, фамилии которых упоминаются в эпиграмме, без устали критиковали картину и от души меня шпыняли.

Я был загнан и забит, и вдруг-такая под держка! Они меня как люди все восхищали, наши старейшины, работав­шие на студии. К Евгению Марковичу всегда можно было обратиться за помощью, и ты знал, что получишь ее. И таки­ми были почти все. Сплошнов Сергей Иванович, комедио­граф. Чудный, веселый, острил безупречно. Однажды я ока­зался с ним вместе в санатории "Беларусь" в Прибалтике, и отдых мой превратился в сплошной хохот: он такой остроумный, что как к завтраку народ собирался, так потом за ним толпой и ходил. Человек без намека на манию величия, а ведь сделал "Налима", одну из лучших картин по Чехову.

Сейчас, вспоминая, я вижу, что всегда, когда что-то не ладилось с работой, гоняли, закрывали, рядом появлялся какой-то нежный человек. Вот так мы встретились и с Петрусем Макалем, который, даже будучи больным, непремен­но звонил и заинтересованно спрашивал, как идут дела, ис­кренне желая, чтобы дела у меня шли хорошо. Он духовно поддерживал меня тогда, когда я, закусив губы, рвать и ме­тать хотел и мог наделать всяких глупостей - ласкава падыходзіў да мяне. Близкие очень мы были по духу и дру­жили хорошо. А когда Петр с Артуром Вольским учились на высших литературных курсах в Москве, я приезжал к ним в гости, в общежитие на улице Добролюбова - настоль­ко мы скучали друг по другу. Петя очень интересный был. Вот сидим мы вдвоем на кухне, тары-бары обо всем, и вдруг он прекращает разговор, берет бумагу, начинает писать - и человек преображается, становится таким красивым, из­лучающим свет... Напишет, отложит - и опять тот же Петь­ка сидит. Бог наделил его даром.