Игорь Добролюбов - Осколки памяти

Они, артисты, если их копнуть, то каждый - та­кой огромный мир, такая прожитая жизнь, всякая, раз­ная... К ним нужно бережно относиться. Неспроста Станиславский призывал своих учеников, будущих ре­жиссеров театра: "Умрите в актере! Растворитесь в нем". И это правильно. Ну, как иначе? Коля Карачен­цов - я должен был в нем раствориться, Борис Кузь­мич Новиков - то же самое, это неповторимые лично­сти. Санаев, Макарова... Господи, Боже мой! Трудно себе представить, что на малюсенький эпизодик в "Плаче перепелки" - на полдня делов-то - Стефания Михайловна Станюта согласилась приехать. Олег Даль, прочитав сценарий "Расписания на послезавт­ра", дал ответ мгновенно: согласен, и с каким серьез­ным отношением потом работал. Потрясающе. Памят­ники надо ставить при жизни таким актерам.

Дядя Боря Кудрявцев был добрый, нежный человек, внимательный, особенно к молодым, таким как я. Дядь­кой был. Снимался в картине (а я там в массовке был) и однажды говорит мне: "Егорка, как стемнеет, приходи за гумно - увидишь, там свет будет гореть". Прихожу, вижу: все машины съемочной группы съехались, включили фары, и четыре белоснежных простыни на земле образу­ют "стол". Там - выпивка, закуска. И тишина. Подхожу ближе, слышу: дядя Боря читает Есенина... И льются сле­зы: плачут мужики - шоферы, мастера, плотники. Дядя Боря с народом общается. Великий человек, Господи, Боже мой!

Дядя Боря частенько матерился, но никто никогда не обижался: у него это получалось складно, "вкусно". Помню, как я навестил его в последний раз в московс­кой больнице. У него был инсульт. Мне сказали стоять поодаль до тех пор, пока он сам меня не увидит. А он читал букварь с женой (жена была у него дивная, учи­тельница, москвичка, пылинки с него сдувала). Я стою сбоку.

- Мама мыла раму... - проговаривала она, чтобы он повторял.

И вдруг:

-...! Егорка!..!

И жена зарыдала... Дядя Боря заговорил!

***

Кинематограф постепенно затягивал меня, но я чувствовал, что при моих несовместимых данных - невысокий рост и бас - не получится из меня актер. И потом, бас предполагает, что человек должен быть серьезный, а он, видите ли, весельчак... И, уволившись из театра, я собрал свои манатки и рванул отчаянно во ВГИК,, где на мое величайшее счастье набирал курс Михаил Ильич Ромм. Слава тебе, Господи! Конечно, я мечтал учиться у Ромма, но не думал, что мечта сразу воплотится в жизнь.

ВИЛЬГЕЛЬМА ПИКА, 19

Непонятное, страшное дело

После окончания ВГИКа прошло много лет, и мои оценки происходивших тогда событий сегодня приобрели уже иной оттенок...

Во ВГИК просто так нельзя было приехать поступать, нужно было заранее отправить письменные работы, и если они проходили, ты получал вызов на экзамены.

Прежде чем послать свои бумажки, я рванул прокон­сультироваться у режиссеров, у которых в массовках бе­гал, узнать, как поступают, что требуют, показать свое со­чинение. Один из них, даже не став смотреть мою писанину, сидя в феске и халате, сложив ноги под себя, сказал мне: "Во ВГИКе главное - проявить талант там, на экзаменах".

Тогда я пошел к Борису Степанову, который позже сделает "Альпийскую балладу", он, милейший человек, все прочитал и подробно рассказал, что и как. "Тебя по­просят прочитать стихотворение, басню и прозу".

Я выучил несколько первых сцен трагедии Пушки­на "Моцарт и Сальери", которая начинается строками: "Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет - и выше", басню Крылова "Осел увидел Соловья и говорит ему: "Послушай-ка, дружище!..", а из прозы сейчас уже не помню что, поскольку она мне не пригодилась. Мои знакомые, узнав, что я еду во ВГИК, написали записочку и велели зайти с ней в Москве к Юрию Борисо­вичу Левитану: "Представься и отдай записку - он тебя прослушает".

В Москве я ему позвонил. "Але. Я вас слушаю", - раз­далось из телефонной трубки, словно это была не трубка, а радио. Договорились.

Я приехал и долго не мог нажать кнопку звонка его квартиры. Не решался, ведь по ту сторону двери был сам Левитан! Все же нажал. Открывается дверь... Я его пред­ставлял огромным, крупным, а передо мной стоял неболь­шого, но хорошего мужского роста, худенький и, как мне показалось, очень красивый, с благородным лицом чело­век. Интеллигентный, деликатный, похожий на нашего Илью Львовича Кургана.

Я представился. Мы с ним сели, он стал расспраши­вать, куда я приехал поступать. Несмотря на то, что го­лос у него был прекрасный, нежный, особенно чарующе, как виолончель, звучавший на фоне моего хрипатого баса, каждое его слово упорно воспринималось мной, как от Совинформбюро. "Слушать тебя не буду, - сказал он мне, - Тут просят, чтобы я дал советы, но все это бессмысленно, потому что я не мастер по этому делу. Кроме того, я не знаю, что нравится комиссии. Могу только пожелать тебе успеха".