Игорь Добролюбов - Осколки памяти

Один эпизод пользовался у публики особенным ус­пехом: Жигалкин собрался уходить из дому, сидит на авансцене на чемодане, сзади к нему подходит его сце­ническая мама и тихонько гладит по голове. Как только прикасается, он вздрагивает, да так, что сразу обрушивается шквал аплодисментов...

Вздрагивал, видимо, неплохо.

Вот это воспитание

Однажды Любовь Ивановна Мазолевская обращается к нам с Витей:

- Тарасов и Добролюбов, зайдите ко мне домой, разговор есть.

- Ну, все, - думаю, - чехол нам.

Явились мы с Витей, она нас встречает, приглашает пройти в комнату.

- Сейчас Павел Степанович придет, обедать будем.

Павел Степанович Молчанов, супруг ее, народный артист СССР.

Мы сидим, как два пенька. Слышим его голос в при­хожей:

- Ну, что, пришли твои?

- Да, иди к нам, Паша.

Сидим за столом, и Любовь Ивановна между прочим говорит:

- Я хочу вам серьезно сказать, ребята, никогда не пейте пиво. У вас такая фактура лица, что этот напиток вас изуродует, вас разнесет.

Вот и все, и обедали дальше. Блестящий воспита­тельный момент.

Позже, когда во ВГИКе я буду снимать свою первую учебную картину "Мост", приглашу на роль бабушки од­ного из главных героев Любовь Ивановну. Помню, сам ничего не понимая, я давал какие-то указания, а она спрашивала:

- Тут нужно просто оладьи печь?

- Да.

- Ну, так, сделаю я все.

"Партактив"

На проспекте в Минске был роскошный винный мага­зин, прозванный в народе "партактив" - дескать, туда серь­езные люди ходят. Мило, тихо, интеллигентно: можно было прийти, взять стаканчик вина, выпить и уйти. И вот однаж­ды мы заходим туда с Витей Тарасовым, наливают нам по стаканчику "Хванчкары", только мы подносим божествен­ный напиток ко рту, как Витьку кто-то хлопает по плечу... Мы оборачиваемся и замираем: стоит его педагог Санников с главным художником театра Янки Купалы Григоряном.

- Ну, допивайте, - говорит Санников.

Мы-раз, одним глотком выпили, стоим, ждем, что будет дальше.

- Еще нам повторите, - продолжает он. - И, кста­ти, Витька, возьми-ка ты этот мундир, я в нем спарился уже весь.

Расстегивает свой плащ (модные тогда были китай­ские плащи до пола), а под ним - старинный мундир.

- На-ка, подержи, - говорит он мне. - Так, а ты на­девай.

Витька надевает - точно по нему.

Санников, мастер (!), для Витькиного выпускного спектакля взял в театре, надел на себя и вынес таким об­разом костюм, чтобы Вите не надо было писать театру никаких бумаг, никаких там расписок и прочей ерунды. А шел из театра и случайно нас встретил.

"Тернистый" путь во ВГИК

Работая в театре, я часто бегал в массовках на киносту­дии, бывал дублером, мне даже какие-то малюсенькие роли давали. Однажды режиссер говорит: "Сделай одолжение, нырни, чтобы на тебя свет поставили" (герои по сценарию должны были плавать в бассейне, и на место их "дислока­ции" осветителям нужно было навести свет и камеру - вода не имеет никаких координат, а актеры час в воде находить­ся не могут - потом при съемках зуб на зуб не попадет). Бассейн открытый, вода ледяная. Я прыгнул.

- Правей! Так. Замри! Держись на месте! Не крутись! Свет на него поставьте! Так. С этой стороны. Теперь с этой, - звучали команды.

Час плавал, а может, больше. Готово. Вылез и исче­заешь, словно тебя и не было, актеру остается нырнуть в освещенное место и непринужденно сыграть.

Так что мой путь в искусство был достаточно тер­нист. А если серьезно, это было просто здорово! Мне было интересно нырнуть в холодную воду и болтаться там - вроде как что-то за актера делаешь (плавал я хорошо, одно время был в школьной сборной ватерполистов).

Атмосфера кино меня завораживала: тут декорации там массовка, здесь еще что-то - размах!

Дядя Боря Кудрявцев

Бегая в массовках, я подружился с потрясающим артистом - дядей Борей Кудрявцевым. Статный, роскошный, красивый, Борис Константинович (я его называл всегда дядя Боря, а он меня Егорка) играл в театре Янки Купалы, потом его уволили, и он уехал в Москву, где снимался в кино - помните знаменитые "Ромашки спрятались, поникли лютики...". То, что он был гениальный артист, знали весь театр и все окру­жение, но, оказывается, было нечто, что он держал в тайне от всех. Я только незадолго до его кончины уз­нал, что он всю жизнь серьезнейшим образом работал над поэзией Есенина. У него дома был огромный маг­нитофон, на который он начитывал стихи Сергея Алек­сандровича, слушал, исправлял, перечитывал. Он го­ворил: "Я - рязанский, и он - рязанский, свой говор". Он считал, что по-настоящему Есенина может читать только рязанский мужик, что этот говор, не будь его у тебя, в стихах не прочитывается.