Идо Нетаньяху - Последний бой Йони

Мне хотелось, чтобы он остался в танковых войсках. Я ему говорил: „Побудешь командиром батальона, сделаем тебя заместителем командира полка. Считаю, что через короткое время ты будешь командиром полка“. Я верил в его талант, в способность руководить».

Чтобы случилось, если бы он остался в танковых войсках? — спрашиваю я себя. «Я пытался его убедить не переходить в Часть», — сказал Янош, и эта фраза сверлит мне мозг. Но все эти спекуляции — бесплодны, хотя бы потому, что не было ни малейшего в мире шанса, что он бы решил иначе, чем он решил.

Йони перешел в Часть. Он вернулся в свой «плавильный котел», как он любовно называл ее. И этим шагом еще больше погрузился в одиночество.

«Он очень отличался от других знакомых мне командиров, — сказал один из штабных офицеров Части. — В значительной мере был интеллектуалом. И душевно был старше нас на несколько порядков. Многое мы не могли тогда понять. Только в последние годы я постигаю, что он сделал. Мы были молоды тогда, и наша критика порой звучала слишком резко. Но за год, что он нами командовал, мне случалось быть с ним в разнообразных, более широких кругах, и я стал воспринимать его иначе… Однажды я как-то был у него дома, мы говорили на разные темы. Он был болен и просил меня прийти. Я тогда понял, какая у него эрудиция. И вот тут-то, по сути, стало меняться мое о нем мнение, я начал его больше понимать. Прежде всего я понял, что он все видит, но не обо всем, что видит, чувствует потребность говорить. Когда захочет, он скажет тебе свое мнение о данном вопросе. Он способен прощать, но до определенного предела. Если это переходит границу, он тебе врежет. Он стремился к тому, чтобы люди сами себя строили, учась на своих ошибках, чтобы пытались их исправить и совершенствовались своими силами, а не с помощью дисциплины».

«…Его жизненный опыт значительно превосходил наш, и это влияло на его поведение. У него действительно было доброе сердце. Ты видел, как это проявлялось даже в малом, и внутри Части, и вне ее. С одной стороны, он пытался сблизиться с людьми, не требуя особого „чинопочитания“. С другой стороны, во многом оставался загадкой. Для нас тогда он был загадкой. Мы его не понимали, и я думаю, что он это знал».

«Они не узнали Йони в полной мере, — таково мнение офицера, ветерана Части, о некоторых его офицерах. — Они не узнали его таким, каким он был на самом деле».

И для бойцов он во многих отношениях в самом деле был загадкой. «Йони был другой! — рассказывает один из них. — Ты видел, несмотря на его попытки с нами сблизиться, что он, по сути, оставался закрытым — думающим, размышляющим… Когда мы куда-то ехали или ждали начала инструктажа, он уединялся со своей трубкой, с книгой. Но, уходя в увольнительную на ночь и нуждаясь в транспорте, мы во время совещания передавали ему записку с просьбой предоставить нам его машину — просьба к командиру части весьма „наглая“, — он давал ее».

Другая моя поездка, на этот раз на юг, в Масаду. Я спускаюсь в большой колодец в южной части горы. Я знаю, что незадолго до смерти туда спускался Йони. Так же вот сходил по бесконечным ступеням, пока не добрался до дна пустого резервуара, служившего в течение трех лет бойцам великого восстания. В руках Йони была брошюра, из тех, что раздают туристам. Глубоко под землей, на дне, освещенном лучами света, проникающими через отверстие наверху, было прохладно и чисто. Можно было спокойно читать брошюру, на последних страницах которой помещена речь Элеазара бен-Иаира. Там, в храмовой тишине сводчатого пространства, вдвоем с Брурией, Йони вслух читал эту речь, и только Брурия была возле него. Она просила его прекратить; но слова, произнесенные командиром Масады две тысячи лет назад исходили из его уст и отдавались эхом среди скальных стен:

«Ибо для смерти мы родились, и для смерти родили своих потомков, и от смерти не скроются наисчастливейшие из людей. Но на жизнь в позоре и в рабстве — …на это зло человек не обречен с рожденья. Умрем же прежде, чем станем рабами наших ненавистников, и свободными останемся, покинув земной удел».

«Жить, — писал Йони в своем последнем письме, за несколько дней до смерти, — и по возможности подольше». С жизнью он не хотел расставаться. Его вечным вопросом было; какую прожить жизнь? В пустой смене суток он не видел никакого смысла.