Мод Жульен - Рассказ дочери [18 лет я была узницей своего отца] [litres]

Спустя год я снова еду поездом в Армантьер – нервничая еще сильнее, чем в прошлый раз – на остальные экзамены за курс средней школы. Мать наказала мне: «Если кто-то начнет спрашивать, почему ты учишься дома, говори, что у тебя тяжелая астма, и ты не можешь ходить в школу». Но никто ни о чем не спрашивает.

Немецкий как первый иностранный язык: я учила Шиллера и Гете, но здесь сталкиваюсь с современными текстами, от которых у меня голова идет кругом. Та же проблема и с английским: я работала над Шекспиром, но мне надо справиться с сюжетом, взятым из книжки, на обложке которой красуется американский флаг. Единственное утешение – музыка, экзамен по выбору: я играю прелюдию до-диез минор Рахманинова, и экзаменатор восклицает:

– Да вы же прекрасно играете! Почему вы не сдаете профильный музыкальный экзамен?

А я и не знала, что такой экзамен существует.

На устном экзамене по истории и географии мне достается один вопрос, который я знаю хорошо, – «Война с Россией», и один, который знаю хуже, – «Развитие Латинской Америки». Экзаменатор посасывает трубку, слушает, как я рассказываю, потом словно оживает и спрашивает меня о Бразилии и «короле Пеле». Я никогда не слышала о «короле Пеле».

– Но вы же наверняка знаете, что бразильцы – мировые чемпионы благодаря Пеле? – спрашивает он, подняв бровь. – Не знаете? Или что только что в Германии начался чемпионат мира по футболу?

Я лишаюсь дара речи.

– Учеба – это очень хорошо, девушка, но нужно также интересоваться и окружающим миром, – наставительно говорит он. – И в любом случае, если вы не сдадите свои экзамены в шестнадцать лет, это не имеет значения. Так даже лучше. Это даст вам время созреть и развить хоть какую-никакую любознательность.

Неудивительно, что оценки мои ужасны. Несмотря на двадцать из двадцати по музыке и шестнадцать из двадцати по философии, я провалилась. Мои мечты об университете мгновенно испаряются, и у меня такое ощущение, что стены дома смыкаются вокруг меня. Родители со мной не разговаривают; но они больше разочарованы неудачей своих педагогических методов, чем обеспокоены моим будущим. Как бы я ни умоляла мать послать меня в пансион, она всегда ссылается на фатальное воздействие такого решения на отца. А как же я? Кто защитит меня от куда как худшего заключения – в доме умалишенных?

Я перетекаю от уныния к какой-то внутренней истерии, когда у меня начинают дергаться нервы под кожей. Я должна что-то делать. Сочинения историй и игры на музыкальных инструментах недостаточно. Мне нужно движение. С тех пор как я побывала снаружи, у меня словно развилась наркотическая зависимость: мне просто до смерти хочется сделать это снова.

По ночам, выходя на тайные прогулки по усадьбе, я чувствую, как меня все сильнее тянет к заборам, что ограждают нас от дороги. Высокие и неприступные, с устремленными к небесам пиками. Глядя на них, я постоянно вижу образы насаженных на колья тел, которые отец с таким удовольствием описывает в страшных подробностях. Но все равно залезаю на низкую стену, хватаюсь за ограду, подтягиваюсь и перебираюсь через эти смертоносные пики. Спрыгиваю на пешеходную дорожку: ну вот, я на другой стороне.

Боже мой, как это приятно, здесь действительно пахнет по-другому… Я смотрю на дорогу, ее полотно поднимается к горизонту. Нет, я не хочу умирать. Я хочу жить! Но я не могу отделаться от страха. Я как пленница, прикованная к столбу, и могу отойти от него лишь настолько, насколько позволит моя цепь. В конце концов я перебираюсь через ограду обратно и возвращаюсь в свою комнату, разрываясь между жаждой свободно дышать снаружи и подавляющим страхом.

Однажды утром, спускаясь на первый этаж, я замечаю в почтовом ящике конверт и едва не падаю, видя на нем свое имя, выведенное красивым почерком. Никто никогда не писал мне. Мои руки трясутся от возбуждения. Я вижу на обороте письма, что оно от Мари-Ноэль, с которой я познакомилась во время экзаменов, – девушки, полной радости и энергии, и притом красавицы. Ее роскошные черные волосы стянуты на затылке в «конский хвост».

Мои мечты об университете мгновенно испаряются. Родители со мной не разговаривают; но они больше разочарованы неудачей своих педагогических методов, чем обеспокоены моим будущим.

– Слушай, мы могли бы переписываться, – сказала она тогда. – Дашь мне свой адрес?

Я лихорадочно вскрываю конверт и разворачиваю два полных листа, покрытые с обеих сторон строчками синих чернил, с цветочками, нарисованными на полях. Мари-Ноэль рассказывает мне, что провалила свои экзамены, но это не важно, у нее все равно замечательное лето. Значит, можно провалить экзамены – и все равно не быть ходячим разочарованием.