Мод Жульен - Рассказ дочери [18 лет я была узницей своего отца] [litres]

Роль папы как верховного повелителя не означает, что вся церковь состоит из Посвященных – это далеко не так. Священники, получившие некую степень власти, – в основном презренные людишки с низкими, нечистыми душами, и это делает их опасными. Что касается верующих, то они – не что иное как огромное стадо баранов, совершенно не осведомленных, что происходит на самом деле.

Отец всегда предупреждает меня остерегаться людских толп, поскольку индивидуальные энергии слабеют, когда вступаешь в контакт с другими, особенно могущественными людьми. Они умеют высасывать жизненные соки и использовать слабых в собственных целях. Если я когда-нибудь окажусь на большом сборище, жизненно важно найти способ утвердиться над ним, если я хочу избежать этого процесса растворения.

Есть, конечно, и другая высшая группа людей – это не христиане, а евреи. Они, вечно преследуемые, должны разыгрывать свои карты, никому их не показывая, выдавая себя за неудачников и скряг. На самом деле пока те, кто не подвергается преследованиям, постепенно превращаются в «огромные бесхребетные массы», одержимые лишь собственным комфортом, евреи развили в себе острый интеллект, замечательную способность к кооперации и, самое главное, чувство секретности , без которого невозможно достичь ничего значимого.

Раввины, которые в тысячу раз разумнее католических священников, учились обуздывать энергии с начала времен. Они, в частности, используют семирожковый подсвечник – менору. Унаследовав свою магию от Древнего Египта, раввины тщательно поддерживают этот традиционный источник в активном состоянии и не дают замереть жизни в своих священных писаниях. Некоторые раввины – великие алхимики, они передают свое искусство ученикам в обстановке крайней секретности.

Вот почему Гитлер задался целью истребить евреев: свастика, которую он обратил – и таким образом сделал неконтролируемой, – начинала ускользать из его хватки, и он боялся, что она может попасть в руки раввинов, которые сумели бы использовать ее гораздо эффективнее, чем он.

Отец говорит, что наша семья – потомки евреев. Он временами упоминает двоюродную бабку Сару и двоюродного деда Самуэля. Я никогда с ними не встречалась и не знаю, живы ли они. В любом случае, оказав такую значительную помощь евреям во время войны, отец теперь считается «одним из них», и на самом деле благодаря им он сколотил свое состояние.

– Как моя дочь ты можешь попросить их о помощи, если это когда-нибудь понадобится тебе в дальнейшей жизни. Помни это, – говорит он.

Я запечатлеваю эту информацию в своей памяти. Единственная проблема – я не знаю, где их искать, а отец никогда не говорит мне, как с ними связаться.

В отличие от территории вокруг дома, где строительные работы проводятся каждое лето, внутри дом никогда не меняется. Картинка, приклеенная на какой-нибудь предмет мебели, может остаться там на целую вечность. Однажды по дороге в класс мать внезапно встает как вкопанная перед персидским ковром посреди коридора второго этажа. В мгновенной вспышке творческого озарения она говорит:

– Он лучше смотрелся бы на площадке первого этажа.

Я не могу понять ее тон; она словно спрашивает моего мнения. Это на миг ошарашивает меня: никто никогда не интересовался тем, что я думаю. Взволнованная мыслью о такой перемене в моем монотонном существовании, я энергично киваю.

С самого раннего детства мне нравится этот ковер с его лоснящимися, величественными тиграми на красном фоне. Он напоминает мне о днях, когда мы еще жили в Лилле, до того как заточили себя в эту тюрьму. Я помню, как отец говорил мне ошеломительно мягким голосом: «Если ты повнимательнее вглядишься в этот узор – например, вон в того тигра, – если будешь смотреть на него, не отрывая глаз, то увидишь, как он шевельнется».

Никто никогда не интересовался тем, что я думаю. Взволнованная мыслью о такой перемене в моем монотонном существовании, я энергично киваю.

И тигры на этом ковре действительно двигались перед моими глазами. Теперь же мне не терпится переместить сам ковер.

Мы беремся за него, каждая со своей стороны. Он невероятно тяжел, и мы никак не можем сдвинуть его по полу, потому что он цепляется за нижний ковер – широкий, от стены до стены. Пытаясь скатать его, мать несколько раз валится с ног. Я сдерживаю смех: отец, как обычно, сидящий в столовой, не должен нас услышать. Но потом мы обе поддаемся приступу истерического смеха.