Алексей Каплер - Долги наши

Так начинался спектакль. Когда мы играли его в третий раз и шарлатан (это была моя роль) произносил монолог:

раздался оглушительный грохот, с потолка посыпалась штукатурка, зрители испуганно вскочили с мест, замерли артисты.

Второй удар — второй разрыв снаряда был еще сильнее, еще ближе, погас свет, завизжала какая-то женщина в зале. Все бросились к выходу.

Наутро город был в руках петлюровцев.

«Арлекин» умер.

Не могу сказать, что наш недолговечный театр создал какие-нибудь непреходящие эстетические ценности.

Но пути искусства неисповедимы, и нет никаких сомнений, что, например, на формирование режиссера Григория Козинцева эти первые его опыты, первые театральные пристрастия оказали большое влияние.

Совсем скоро они отразились в его ленинградских театральных, а затем и кинематографических постановках комедий. Еще позже та же «эксцентрическая биография» Козинцева неожиданно оказала влияние на его драматические произведения и, в конце концов, помогла найти неожиданно прекрасные режиссерские решения даже в такой далекой от эксцентрики реалистической работе, как «Трилогия о Максиме».

Вне сомнений, эта же «эксцентрическая биография» определила очень многое во всей режиссерской деятельности Юткевича.

Первая любовь не забывается.

Помнит ли еще кто-нибудь знаменитые «Кирпичики», песенку, которую пела вся Россия в двадцатые годы нашего столетия?

Вот история этой песенки.

Я ехал в Москву, имея в кармане драгоценную бумажку — вызов первого Государственного театра для детей.

Замечательный это был театр: Ильинский, Зайчиков, Алексеева-Месхиева… Он был в то время моей мечтой, этот театр.

И вот я приглашен в его труппу и еду в Москву, к началу сезона. Но не суждено было моей голубой мечте осуществиться, не стал я артистом детского театра.

Когда наш поезд после многодневного пути из Киева прибыл в Москву, я лежал на нарах теплушки в тифу, без сознания.

Санэпидтоварищи выгрузили меня и доставили в больницу. Вместе с осложнениями тиф «занял» у меня три с половиной месяца. И когда меня наконец выписали, сезон был потерян, а я годился только для того, чтобы служить наглядным пособием по анатомии.

Однако же в театральное общежитие меня приняли, и стал я медленно поправляться.

Сюда-то, в общежитие, однажды ворвался мой друг и сожитель по комнате, молодой актер детского театра.

Он был взволнован и взъерошен.

— Скорей, скорей, скорей, — кричал он, вытаскивая из под тюфяка свои парадные клетчатые брюки, — скорей, опоздаем!..

Он показал мне пропуска на генералку «Леса». Мейерхольдовского «Леса», которого все ждали с таким нетерпением!

Мы и мечтать не смели об этих пропусках…

Времени — в обрез. Складываем и подсчитываем свои капиталы. Кажется, хватит на извозчика.

Бежим. Вот они — санки. Торгуемся, садимся, натягиваем на себя суконную полость, обшитую собачьим мехом. Поехали.

Глубокий снег лежит на улицах.

Нашу клячу легко обходят лихачи.

— Э-эй! Паберегись!

Жирные лошади, покрытые цветными, сетчатыми попонами, высоко подбрасывают передние ноги и откидывают комья снега сильными задними ногами.

Нэпманы в каракулевых и котиковых шапках гордо поддерживают своих женщин за котиковые и каракулевые талии.

С оглушительным треском медленно обгоняет нас автомобиль.

Артель крестьян, бредущая с мешками и сундучками за спиной, опасливо оглядывается на рычащее и дымящее чудище.

Проплывают недоступные витрины Охотного ряда. По Тверской, навстречу нам, спускается отряд красноармейцев… Неужели опоздаем?.. Наш одёр трусит мелкой, неторопливой рысцой, мы почти стоим на месте…

Премьера Мейерхольда! «Земля дыбом», «Рычи, Китай», «Великодушный рогоносец», «Трест Д. Е.»… На премьеры Мейерхольда сбегались все — поклонники и ненавистники, утверждатели и отрицатели. Правые и левые. Съезжались театральные деятели из Питера, из Тифлиса, из Киева.

Съезжались из Берлина и Парижа, из Токио и Нью-Йорка…