Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

Надо сказать, я был огорошен таким вопросом. Мне в то время Битов представлялся весьма элитарным писателем, и из его уст это прозвучало, как минимум, странно… Я невнятно промямлил что-то отрицательное. И услышал в ответ: «А мне бы хотелось. Вот только это совсем другой дар. Другое сознание…» И неожиданно улыбнулся. Я еще тогда, в дальневосточное время, заметил, что улыбается он не часто.

Владивосток. Набережная. Полдень. Открытое кафе. Рядом с Битовым местные литераторы и директор ПЕН-центра Александр Ткаченко — с ним я знаком по журналу «Юность». Никакого алкоголя. Салаты, кофе, чай. Мимо проходят мореманы-офицеры. Останавливаются. Что-то говорят между собой, как будто советуются. Вот один подходит ко мне (потому что ближе), отзывает в сторону, смущается, извиняется, спрашивает: это писатель Битов? Отвечаю: Битов. Вопрос номер два: как думаете, можно нам, дальневосточным офицерам, его читателям, познакомиться, поговорить, ну и выпить по пять капель. Не больше. Возможно? Подхожу к Андрею Георгиевичу, мгновенно соглашается. Ему приятно, что вот так, в незнакомом городе, его запросто узнают. О чем они говорили? О его ранних книгах, о кораблях, Ленинграде, спрашивали, знаком ли, дружит ли с Конецким. Это понятно, В. Конецкий — моряк-писатель, его все моряки знают. Совершенно не помню, что им ответил Битов… Море. Ветер. Чайки. Время. Битов.

Ну и еще раз сахалинское. В полдень перед началом прямого эфира на радио писателя угощали спелыми островными ранетками. Он их назвал «яблоками Евы». Вечером драматический театр в буквальном смысле набит битком. Авторское выступление А. Б. Записок множество. Некоторые вопросы —ответы записала журналист Ирина Сидорова:

— Как вы пишете?

— Все, что я пишу, пишу набело, ничего не правлю. А потом говорят, что это большая работа над словом. А я говорю: не надо работать над словом! Пусть слово работает над тобой.

— Почему французы наградили вас орденом Французской Республики?

— Наверное, потому, что мой самый любимый роман детства — «Три мушкетера». Звание у меня скромное — шевалье. Как у д’Артаньяна.

— В чем смысл жизни в вашем понимании?

— Жизнь так устроена, что нет времени понять, в чем ее смысл. Может быть, смысла жизни и нет.

— Наш учитель говорит, что Пушкин для каждого свой. Какой он для вас?

— Тоже, наверное, свой. Я бы назвал его профессором свободы. Потому что он самый свободный человек в России.

— Какая разница между талантом и графоманством?

— Никакой. Только графоман больше хочет, а талант больше может.

Московское. В первые мои годы в столице я наведывался на Красносельскую к А. Б. Сиживал, как и многие, на кухне, общался не только с ним, но и знакомился с его гостями. Его монологи не просто цепляли — действовали магически. Про это тысячи человек сказали-написали. Неважно. Приходил. Уходил. Часто ощущал смущение, думал: ну какого демона приперся? отнимать время? Корил себя. Однажды, чуть ли не во второе посещение, он вышел проводить меня в своем, сто раз описанном, почти по Вяземскому, халате. И совершенно нейтральным голосом сказал что-то типа: хорошо, что зашел, заходи иногда, двери моего дома для тебя открыты. То ли почувствовал мою растерянность перед мегаполисом, перед новой свалившейся жизнью… не знаю. Но вот эта нейтральность голоса как-то впечаталась надолго. И заходить я старался нечасто. Жалею сейчас? Не знаю. Зато время от времени я названивал классику и читал одно-два стихотворения, не больше. Возможно потому, что однажды, столкнувшись с ним в узком коридоре русского ПЕНа, неожиданно услышал: «Какую подборку дал! Еще и премию получишь…» Цитирую буквально. Врезалось. Речь шла об одной из первых моих новомирских подборок. Ни одну из них в книги я не включил. Не тянут. Но вот эти его слова все равно дорогого стоят.

«Ничего более русского, чем язык, у нас нет. Мы пользуемся им так же естественно, как пьем или дышим». Даже если бы он написал только эту фразу, то и с ней остался бы в современной литературе. А ведь есть еще и другие. Немало. Цитирую по памяти: «Открываю Пушкина — закрываю Гоголя. И наоборот. В любом месте — и всё на месте». А теперь хочу возвратиться к самому началу этих хаотических заметок. К разговору писателя с губернатором Приморского края о памятнике О. Э. Мандельштаму. Ведь прежде, чем этот забавный диалог попал в эссе писателя, он изустно облетел дальневосточные края. «Кто такой Мандельштам? Он русский поэт?» — спросил, то ли притворяясь, то ли чистосердечно, чиновник. И услышал виртуозное битовское: «Поэты нерусскими не бывают». — «С сегодняшнего дня читаю только его», — уходя в оборону, обронил визави. Цитирую, конечно, по памяти. Проверять по книге не хочу. Так рассказали, так запомнилось…