Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

Это было большое заблуждение. Когда сел в автобус и поехал, с каждым метром все отчетливее понимал, что я натворил. Думал − может, остановить автобус и выйти из него, никому ничего не объясняя? Тех людей, что меня приглашали, в автобусе не было, они ехали отдельной машиной. И чем дальше мы уезжали от Анапы, тем больше я понимал, что для меня вечер пропал. Приехали. Эта тягомотина продолжалась до победного, вернулся за полночь. Обошел все заведения, никого, естественно, там не нашел, рискнул подняться в тот номер. Постучался, дверь не заперта, горел свет. Вошел туда, увидел небольшую часть компании. Андрей лежал на полу, опершись на локоть, перед ним стояла какая-то тарелка, он в ней поковыривал что-то, стоял стакан. Все, естественно, оглянулись на меня. И я с места в карьер начал объяснять, что вот вы меня простите, я вроде как гость приглашенный, забесплатно здесь живу, питаюсь, летаю туда-обратно, неудобно было отказать, поэтому я вот решил, не предполагал, что это будет так долго… Зависла пауза, и Андрей, что-то поковыривая в своей тарелочке, вдруг неожиданно сказал: «Ну, это твое представление о собственном величии… Водку будешь?» Взял стакан, налил, протянул… Я посмотрел ему в глаза и понял: «Вот тебе, Юра, диагноз, лекарство, а заодно и приговор».

Это было в конце девяностых. Жена моего коллеги, Лика, стала заместителем директора сада «Эрмитаж», а там был клуб «Парижская жизнь», в котором она организовывала вечера, приглашала интересных людей, придумывала программу. В общем, такая светская парковая жизнь, которая тогда была в диковинку.

Один из вечеров начинался с «Пушкин-джаза» Андрея Битова — знаменитого действа, во время которого чтение черновиков поэта сопровождается джазовой импровизацией. Я пришел заранее. Лика меня встретила. Проводила на мое место. У меня было полное ощущение, что я один. Сидел ли кто-то рядом со мной или нет, даже не помню. Четыре или пять часов вечера, солнце. Музыканты расположились на сцене и вроде бы настраивают инструменты. Но вообще-то с джазменами непонятно, то ли они уже играют, то ли еще продолжают настраиваться. Не очень-то в этом разбираюсь, поэтому если нет зависающей паузы, а потом полного заданного ритма, едва ли могу уловить, начали или нет.

Появляется через какое-то время Андрей. Антисценичный, антипластичный, не обаятельный. Почти косноязычный, с неправильной, недоделанной мелодикой речи. Держит в руке листок бумажки. Потоптался у микрофона. И вдруг какие-то звуки начал издавать. «Когда буря кроет небо… небо кроет…» — слоги какие-то, буквы… А это был первый лист черновика «Буря мглою небо кроет…»

Он читал абсолютно все. Это дразнило, раздражало, ставило в неловкое положение, создавало дискомфорт. Но минут через двадцать поймал себя на том, что я — не он, я сделал открытие, что природа пушкинского стиха — джазовая, и никакая другая, и только так это может исполнено, этим человеком, добравшимся до природы стиха. Музыканты импровизировали, выходила блуждающая, неуловимая музыка, которая живет только раз на свете, только в сию секунду… Повторить это нельзя. Будет другая погода, другие струны, настроение, будет в другом состоянии Битов. Это было событие.

Вот о чем с ним надо было разговаривать — это, конечно, о музыке. У Битова был абсолютно музыкальный поэтический слух на звуки, на речь. Он ее слышал по-другому. И по-другому воспроизводил. У него, думаю, и процесс был не писательский, не изображающий, а животворный.

Иногда меня спрашивают, хотел бы я сыграть, если бы какому-нибудь режиссеру пришла мысль перевести Битова на язык кино. Не знаю ответа. Думаю, потери были бы колоссальные. Величина, равная философско-литературному уровню Битова, в кино мне не известна. А поэтому можно было бы рассчитывать только на хороший режиссерский разбор, а это — уже не Битов. Это — чье-то представление о Битове, а оно у каждого должно быть свое. Мы можем сговориться по определенным позициям, но в качестве исполнителя я все равно буду деформировать нашу договоренность. Подменять. Либо под себя, либо под свои фантазии.

В чем щедрость автора, которого экранизируют? Писатель Артур Макаров, появившись на площадке на одной из первых моих картин, посмотрел материал, понаблюдал, как мы работаем… Режиссер к нему подошел и говорит: «Ну как?» Он отвечает: «Нет-нет-нет, это вопрос не ко мне…»

Это стало одним из главных моих уроков. То, что вы видите, чувствуете и понимаете, — ваше личное достояние по поводу того, что я написал. Если вы попадаете в абсолютно мое понимание и мое отношение, некоторое таинство происходит. Тогда вы, читатель, становитесь соавтором.