Юрий Поляков - Селфи с музой. Рассказы о писательстве

Всех реформаторов объединяло общее хитрованское выражение лиц, словно они знали про нас всех что-то очень забавное, но пока не говорили вслух. Замелькало вороватое словечко «ваучер». Министр обороны почему-то тоже всегда ухмылялся, и офицеры, которых тысячами гнали из армии, звали его «человек, который смеётся».

Иногда транслировали по телевизору мстительную физиономию Руслана Хасбулатова, председателя Верховного Совета, решившего, кажется, поквитаться с Россией за все обиды чеченского, а заодно и ингушского народов. От занудных лекторских интонаций Имрановича хотелось впасть в летаргический сон. Зато кипели депутаты, сообразившие наконец, что они натворили, поддержав роспуск СССР. Задиристо крутил бретёрские усы вице-президент Руцкой, грозя открыть свои чемоданы с компроматом на младореформаторов. Так и не открыл: украли. Олигархов словно специально подбирали по фамилиям: Гусинский, Смоленский, Березовский, Ходорковский… Огонёк неприязни к оборотистым инородцам загорался в обиженных сердцах, к тому же вели они себя с комиссарской развязностью и нэпманской кичливостью, выставляя напоказ своё внезапное богатство.

В Доме правительства целый этаж отдали американским консультантам, помогавшим нам проводить реформы. Как нарочно, постоянно показывали по ТВ мрачного низколобого генерала Стерлигова. С людоедским блеском в глазах он грозил вскоре покончить с антинародным и антинациональным режимом. Интересно, сколько ему за это платили? Эфир заполонили проповедники самых затейливых сект, а также колдуны и знахарки, на расстоянии лечившие народ мановением рук. Ельцин, пугая граждан тяжёлым набрякшим лицом, обещал, если что не так, лечь на рельсы. Но верили ему только те, кто страдал провалами в памяти.

На Северном Кавказе начали грабить пассажирские и товарные поезда. С помощью фальшивых авизо туда уходили огромные средства, потраченные потом «повстанцами» на войну с «федералами», именно так именовало сражавшиеся стороны российское телевидение. Телевизионные говоруны в эфире откровенно веселились, разительно отличаясь своей развязностью от похоронной степенности советских дикторов. Сначала это забавляло, но бесконечные шуточки, приколы, хохмы, перемигивания вскоре осточертели, и я бы дорого дал, чтобы услышать державный бас Балашова, читающего доклад генсека.

Мои друзья-журналисты, ещё недавно бившиеся за свободу слова, менялись прямо на глазах. В 1988 году я летал в Америку на встречу «Восходящих лидеров». В делегацию тогда включили всех «взглядовцев» во главе с Владом Листьевым. В самолёте во время долгого пути мы выпивали, спорили, обсуждали новости. Парни были очень горды тем, что, несмотря на запрет Горбачёва, пустили в эфир сюжет про Шеварднадзе. Встревоженный массовым охлаждением народа к перестройке, он объявил о возможности фашистского переворота в стране и пригрозил отставкой. Не знаю, где уж он нашёл у нас фашистов, разве в Прибалтике и на Галичине? Впрочем, красно-коричневой угрозой тогда все пугали друг друга, как в пионерском лагере мы стращали сами себя сказкой про гроб на колёсиках. Все политики не дружат с правдой, но Шеварднадзе был уникальным, эпическим интриганом и лжецом, что потом и подтвердил, став президентом Грузии, где его звали за глаза «седым лисом». Я тогда ответил «взглядовцам», мол, бывают ситуации, о которых в эфире надо рассказывать осторожно, иногда и умалчивать в интересах самого же общества. Они набросились на меня с хмельной принципиальностью:

– Ты понимаешь, что сказал?! Да если нас заставят хоть на йоту поступиться правдой, мы швырнём заявление об уходе! Мы пришли в эфир ради правды! А ты хочешь цензуры?

– Я не хочу, чтобы с помощью телевидения разрушали страну!

– А мы, значит, разрушаем?!

В общем, поссорились. Прошло четыре года. Меня после большого перерыва снова позвали во «Взгляд». Там я и вывалил в эфир всё, что наболело: про развал СССР, про ураганное обнищание, про бессовестных нуворишей, про новое очернение русской истории в духе пресловутого академика Покровского. Его имя, если кто не знает, почти 10 лет носил Московский государственный университет, потом, слава богу, одумались и вспомнили про Ломоносова. Листьев слушал меня с какой-то усталой грустью, но не перебивал, лишь тонко улыбался, когда я горячился, разоблачая антинародный курс Гайдара. Отговорив своё в эфире, я отправился на чай к знакомым девушкам в редакцию «До и после полуночи» и вышел из телецентра часа через три. Долго бродил, разыскивая брошенный в спешке на обширной стоянке мой тёмно-синий «Москвич-2141», которым страшно гордился. Потом я понял, почему не сразу нашёл свою гордость: её загородил огромный никелированный джип «Мерседес». Такой и сейчас-то мало кому доступен, а тогда, в 1990-е, внедорожник производил впечатление инопланетного средства передвижения. У джипа стоял Листьев. Увидав меня, он немного смутился, потом спросил: