Юрий Поляков - Селфи с музой. Рассказы о писательстве

Меня же какой-то непонятной магической силой тянуло рассказать то, что я знал о молодых партийных карьеристах, а перевидал я их к тому времени немало. Сам не знаю, откуда взялась эта тяга. Может, я каким-то седьмым, писательским чувством предощущал скорый крах советской цивилизации с её неповторимым номенклатурным миром? Или предвидел, что именно эти молодые мустанги партии и комсомола станут основной движущей силой капитализации страны?

Была и другая причина: в повести «ЧП районного масштаба», законченной в 1981 году, я кое-что недоговорил, о чём-то умолчал из опаски, что вещь никогда не напечатают, ведь советская власть в ту пору казалась незыблемой, как Памир, и неисчерпаемой, как Байкал. Заметьте, футурологические произведения фантастов, например, Ивана Ефремова или братьев Стругацких, пророков передовой советской интеллигенции, рисовали читателям вдохновенные картины продвинутого бесклассового общества, сиречь коммунизма. О реставрации капитализма даже никто и не грезил. В этом смысле в наших головах царила полная неразбериха. Так, мы, студенты пединститута, создали тайную литературную организацию и для написания программы сошлись в большой квартире Саши Трапезникова, сына военного прокурора Московского округа. Выпили и стали обсуждать первый раздел: будущее общественное устройство страны. Не больше и не меньше.

– Необходимо разрешить частную собственность! – заявил Саша.

– Капитализм, что ли? – не понял я.

– Нет, капитализм не нужен. Только частная собственность…

Потом долго спорили, как захватить власть, и пришли к выводу, что без помощи уголовного мира не обойтись. Ну не идиоты! Слава богу, на том наши бдения и закончились, а то моя первая повесть называлась бы не «Сто дней до приказа», а как-нибудь иначе – «Места отдалённые», например. Преувеличиваю? Но ведь впаяли же за подобные вещи (правда, он ещё и теракт готовил) семь лет прозаику Бородину, и как раз в те самые времена.

Впрочем, для написания «Апофегея» имелся и ещё один мотив. О нём расскажу подробнее. Иные критики, в советский период обслуживавшие коммунистическую идеологию с подобострастием брадобреев, нас теперь уверяют, будто вся советская литература – это унылый соцреализм, не имеющий ничего общего с жизнью. Враньё. Враньё даже в отношении самых мрачных времён, а уж о позднем, ослабившем идеологическую хватку режиме и говорить нечего. Ну какие соцреалисты – Шолохов, Катаев, Ильф и Петров, Пильняк, Платонов, Леонов, Белов, Астафьев, Распутин, Солоухин, Трифонов, Вампилов?.. Никакие. Другое дело, существовало несколько, так сказать, табуированных зон, где отечественная литература вдруг кубарем скатывалась со своих высот и начинала улыбчиво заискивать перед властями предержащими, как официант перед недовольным клиентом со связями. Речь о темах, которые искони считались политически важными. Что-то вроде строго охраняемой рощицы посреди общедоступного лесного массива. «Вы куда?» – «Туда!» – «Туда нельзя!» – «Почему?» – «Потому! Проходите, не задерживайтесь!» Собственно, художественным рассекречиванием таких закрытых зон я и занимался в тот период: армия, комсомол, школа… Но самой секретно-табуированной была, конечно, партия.

В произведениях о ней продолжал господствовать давно осмеянный даже придворными критиками принцип «борьбы хорошего с лучшим». В потоке тогдашней довольно высокой литературы эти сочинения напоминали ломового извозчика, затесавшегося среди новеньких «Жигулей» на Новом Арбате. Если в книге появлялся не очень уж хороший партработник, мгновенно рядом с ним, играя желваками и честно глядя вперёд, возникал другой партработник – ну просто очень хороший. Реальная жизнь аппарата оказывалась практически вне литературного осмысления. Вышел, правда, в конце 1970-х роман хорошего сибирского прозаика, первого секретаря СП СССР Георгия Маркова «Грядущему веку», но читать его было трудно: тень пленумной риторики лежала даже на удачных страницах. В 1980-х годах в литературе первой попыткой реалистического исследования человека, вовлечённого в аппаратную жизнь, стала, извините за прямоту, моя повесть «ЧП районного масштаба». Но тогдашняя критика уткнулась в «антибюрократический» роман В. Маканина «Человек свиты», полный лукавых иносказаний, столь любимых советской кухонной фрондой. Критики часто предпочитают придуманный ими литературный процесс реальной литературе – подобно тому, как иные дамы предпочитают эротические фантазии полноценной интимной близости.