Юрий Поляков - Селфи с музой. Рассказы о писательстве

Вывод напрашивался сам собой – советское учительство в упадке. А ведь сколько говорено-переговорено: нельзя на основе художественного произведения давать системную оценку обществу. Ну разве, к примеру, «Горе от ума» рисует объективную картину тогдашней России? Кто ж в таком случае победил Наполеона – Скалозуб, что ли? Если все члены тайных обществ были балбесами вроде Репетилова, то с чего так испугался Николай Первый, почти изгнавший родовитое русское дворянство из власти, заменив его остзейскими немцами? Кстати, «немецкий» вопрос в XIX веке волновал русское общество не меньше, а то и больше, чем чуть позже еврейский. Просто про это теперь забыли.

Литература чем-то похожа на кошку, норовящую всегда лечь на больное место хозяина. И в 1990-е годы, когда страна буквально билась в эпилептическом припадке духовного и материального саморазрушения, именно учителя, такие негероические герои моей «Работы над ошибками», спасли отечество. Да – спасли! Не получая порой даже своей мизерной зарплаты, они вставали у доски и учили детей, упорно отвергали дурацкие нововведения асмоловых из Министерства образования, потихоньку в чуланчики со швабрами складывали от греха подальше навязываемые «соросовские» пособия, учившие прежде всего нелюбви к своей родине… Эти подвижники тихо объясняли детям, что Бродский никогда не заменит Пушкина, а Гроссман – Шолохова. Они начали упорную борьбу с ЕГЭ, закончившуюся возвращением экзаменационных сочинений. Кстати, по долгу редакторской службы я заметил, что тексты новых авторов, учившихся в школе в пору господства ЕГЭ, отличаются редкой беспомощностью, даже способному литератору трудно преодолеть косноязычие, ставшее результатом учения без сочинений… Они, российские учителя, не побоюсь громких слов, спасли и продолжают спасать страну!

У повести «Работа над ошибками» оказалась счастливая судьба. На сегодняшний день она выдержала дюжину переизданий. В 1988-м на киевской киностудии им. А. Довженко Андреем Бенкендорфом (дальним потомком того самого шефа жандармов) был снят одноимённый фильм. На главную роль режиссёр пригласил дебютанта Евгения Князева, ныне народного артиста России. В целом фильм передаёт проблематику и настроение повести, но всё-таки далёк от оригинала. К тому же герой получился у режиссёра и актёра вялым, неубедительным, аморфным; он ни разу в фильме не ведёт урок в прямом смысле этого слова: не говорит о своём предмете – русской литературе, а потому совершенно непонятно, как ему удаётся держать внимание класса и быть интересным для своих учеников. Зато с прилежанием снята сцена мытья старшеклассниц в душе. Голизна хлынула на истомившийся без эротики советский экран!

Зато вскоре после выхода повести режиссёр Станислав Митин поставил «Работу над ошибками» в ленинградском ТЮЗе им. Брянцева. Спектакль шёл с большим успехом, на аншлагах, и, что характерно, по окончании прямо в зрительном зале устраивались горячие обсуждения, длившиеся порой до ночи. Высказывались и восторженные, и уничтожающие оценки. Говорили и учителя, и школьники… Но мне почему-то запомнилась девочка лет тринадцати. Она встала и, глядя на меня полными слёз глазами, сказала вдруг:

– Вы всё правильно описали… Но во что же тогда верить?

– В себя! – весело ответил я, уже поднаторевший в перестроечных дискуссиях.

– Как же верить в себя, если ни во что не веришь? – спросила она и заплакала от волнения.

Потом, вспоминая эту юную зрительницу, я успокаивал себя тем, что в обществе уже началась неизбежная смена символов веры, что таков объективный процесс обновления, а я, будучи реалистом, просто отразил его в своих книгах. Но, честно говоря, в том, что на смену наивной, устаревшей вере пришёл культ неверия, постмодернистским пофигизмом поразивший общество, виновата, конечно, и интеллигенция, в особенности гуманитарная. Она, если продолжить рискованное сравнение с кошкой, уже не ложилась на больные места, а в упоении их расцарапывала, рвала в клочья. Да, умом я понимаю, что советскую власть в конечном счёте погубило небрежение опытом дореволюционной России, ценностями православной цивилизации, погубила та жестокость, с которой был разрушен уклад жизни в 1917-м, та неумолимость, с которой гнали людей в счастье. А потом, в разгар смуты, когда, наоборот, надо было употребить силу, власть вдруг проявила какую-то предобморочную мягкотелость.

Крайностей, наверное, всё-таки можно было избежать, если бы гуманитарная интеллигенция – мозг нации, не повела себя как, простите, козёл-провокатор, заманивающий стадо на заклание. Мыслящий слой не смог предложить взамен обветшалых советских идеалов ничего, кроме красивых фраз о свободе слова, предпринимательства и общечеловеческих ценностях, в чём сам ни черта не разбирался. Свобода – дело, конечно, хорошее, но, боюсь, смысла во всём этом не больше, чем в прежних лозунгах о мировой революции и пролетарском интернационализме. Новый, демократический миф так же далёк от сути нашей русской цивилизации, как и прежний, советский. А может, и ещё дальше… Да и сама свобода, как мне теперь кажется, это всего лишь приемлемая степень принуждения.