Ольга Лодыженская - Ровесницы трудного века - Страницы семейной хроники

Именно Ксении Александровне воспоминания Ольги Лодыженской во многом обязаны своей публикацией. Маленькая Ася, названная в книге «человеком незаурядным», стала выдающимся физиком-ядерщиком, дважды лауреатом Государственной премии. Увидев в воспоминаниях тети ценность, выходящую за пределы семейной памяти, она сначала перепечатала их на машинке, а потом организовала издание крошечным тиражом для семьи и друзей. Под этой обложкой воспоминания приводятся в значительно сокращенном виде – в рукописи много вставных эпизодов и косвенных линий, не всегда представляющих интерес для стороннего читателя.

Первое, чем эти воспоминания обращают на себя внимание, – их литературный характер, обилие живых сцен и прямой речи. Конечно, спустя 60 лет воспроизвести в деталях гимназические диалоги или разговоры пассажиров едущего на юг эшелона невозможно. Это беллетризованные воспоминания: на склоне лет Ольга Сергеевна словно бы проживает заново свою юность и молодость, отчасти «разыгрывая» события прошлого, как это делают авторы исторических романов. Но тем показательнее особенности работы человеческой памяти. Обладая замечательным литературным слухом, автор облекает личные воспоминания, личный голос в формы, характерные для такого рода литературы. Воспоминания о гимназии сразу напомнят читавшим рассказы Лидии Чарской, невероятно популярной в начале века; Ольга Сергеевна рассказывает, как младшие девочки «играют в Чарскую», а старшие читают ее книги под партой на уроках. Описывая романтические эпизоды прошлого, а Леля пользуется успехом у мужчин, она прибегает к художественному языку близких ей авторов – на этих страницах можно расслышать отзвуки прозы Всеволода Гаршина, Николая Гарина-Михайловского, Дмитрия Григоровича, Александра Куприна. В стихах, довольно многочисленных в рукописи, но по большей части не вошедших в настоящее издание, хорошо различимо влияние Семена Надсона, властителя умов гимназисток дореволюционной поры.

Но преломление личных воспоминаний в языке этих авторов – лишь один из крайне интересных механизмов памяти, задействованных в воспоминаниях Лодыженской. Ведь содержательно здесь мы тоже отчасти имеем дело с известным преломлением действительности. Одно из самых сильных впечатлений от воспоминаний Ольги Лодыженской – ровность и легкость голоса, которым она описывает распадающийся на глазах мир. Налаженный быт в собственном, хоть и совсем небогатом имении – с няней, лошадьми и домашними котлетами – уходит в небытие стремительно и бесследно. Эфемерность любого «устройства» подчеркивается тем, с какой готовностью и даже задором эти недавние институтки берутся за любой труд, от шитья транспарантов до секретарства в больничной канцелярии, бросают насиженное место, с трудом найденную работу и драгоценные человеческие связи, чтобы отправиться в украинские степи навстречу неизвестности, полтора месяца трястись в тесно набитых поездах, несколько раз переболеть тифом, пережить набег махновцев, снова голод и два года спустя с такой же легкостью кинуться назад, в Можайск. Мир распался, нет и следа былого благополучия, а эти барышни, привыкшие к лепешкам из плохой муки и годами лишенные возможности «залезть в ванну», случайно встретившись на вокзале под Харьковом, сидя на узлах, читают на память Брюсова и Надсона.

Как ни удивительно, нигде на страницах этих воспоминаний не слышно горечи об ушедшем стройном и благополучном мире, ни слова о том, что нянины домашние котлеты лучше, чем оладьи из картофельных очисток, приготовленные на коммунальной кухне. Терпимость к творящемуся вокруг ужасу, распаду мира и связей, не случайна именно потому, что перед нами не дневники, а запись воспоминаний, корректировавшихся на протяжении десятилетий. Тем важнее вглядеться и постараться понять, что же за ней стоит и как она устроена.

У этой терпимости, или у принятия действительности, как минимум несколько причин. Леля с искренним воодушевлением принимает советскую власть. И дело не столько в романтическом восприятии революции, сколько в распространенных среди дворянской молодежи того времени левых настроениях и мечтах о социальной справедливости. Вместе с Лялей Скрябиной, дочерью композитора, Ольга Сергеевна мечтает после института организовать «музыкальные школы для народа». И когда в 1917-м студент-патрульный с винтовкой в руках и красной повязкой на рукаве обращается к ней «товарищ», ее сердце, как признается она, наполняется теплом. Можно ли видеть здесь результат десятилетиями формировавшихся под давлением советской действительности представлений о преимуществах нового строя? Или дело в атмосфере страха и чувстве незащищенности, закрепившимися у всех, переживших 1930-е и 1940-е годы прошлого века в СССР? Наверное, отчасти и то и другое. Но только отчасти – заметим, что о НЭПе Леля вспоминает безусловно сочувственно, хотя он и был заклеймен впоследствии. Куда важнее другое, явно висящее в воздухе в 1910-х годах ощущение надвигающейся бури, причем бури благотворной и очистительной, а потому, в общем, желанной. Вот как Таша описывает прощание с имением: