Влас Дорошевич - М.В. Лентовский

– Баррикады, это – романтизм!

Из тебя не вытрясешь ничем твоего романтизма! И остается только с благоговением поцеловать твою руку, романтичная старушка.

Во всем всегда ты неисправимо романтична. В большом и малом. Быть может, чтобы понять и любить эту Москву, надо быть великороссом.

Даже Гоголь, малоросс, не понимал ее:

– И за что я полюбил эту старую, грязную – бабу Москву [97], от которой, кроме щей да матерщины, ничего не увидишь?! – писал он в одном из писем.

Зато Пушкин говорил о ней:

И какой сыновней любовью звучит это нежное:

Это была та широкая, хлебосольная «Москва, Москва, Москва, золотая голова» [99], про которую складывал рифмы Шумахер: [100]

Что делать, – матушка Москва!..

Про которую пели с лихим надрывом цыгане:

Это была та Москва, гордая кухней, гордая своим университетом, которая установила традицию, – чтоб «день святой Татьяны», тот день, про который пелось:

Чтоб этот день университетская молодежь праздновала в самых лучших, самых роскошных, в первых ресторанах столицы. В «Эрмитаже», в «Стрельне», у «Яра».

Где старик Натрускин [101]в этот день отказывал людям, кидавшим сотни, и отдавал свой сказочный зимний сад в полное распоряжение студентам, пившим пиво и пышно возлежавшим потом на бархатных диванах с надписями мелом на пальто:

– «Доставить на Ляпинку [102]. Хрупкое! Просят вверх ногами не ставить!»

– Но ведь у вас пальмы! Бог знает, каких денег стоит! – говорили ему.

Старик улыбался:

– Ничего! Будут докторами, адвокатами, – тогда заплатят!

И ему казалось бы странным, диким, чтобы Татьянинский пир не у него происходил:

– Московские студенты-то – наши! Нынче вся Москва ихняя! Московский праздник!

Это была та Москва, в которой Оливье в окружном суде судили:

– За жестокое обращение с прислугой.

Он брал какого-нибудь бедно одетого молодого человека, давал ему денег:

– Пожалуйста, подите ко мне в ресторан, спросите бутылку пива, заплатите двугривенный и дайте человеку на чай пятачок.

Кругом проедались состояния.

А Оливье откуда-нибудь издали, незаметно, следил, как отнесется избалованный половой к пятачку на чай.

Поклонится ли совершенно так же, как кланяется за «брошенную двадцатипятирублевку».

И горе, если зазнавшийся лакей с презрением отодвигал пятачок обратно, или не удостаивал «пивной шишгали» даже взглядом.

Оливье какие-то казни выдумывал для виновного:

– Хамства не терплю!

Это был та Москва, где старик Тестов [103], чуть не со слезами на глазах, рассказывал, как надо воспитывать:

– Поросеночка.

Никогда не поросенка. А «поросеночка». С умилением.

– В стойлице сверху нужно лучиночку прибить. Чтобы жирка не сбрыкнул. А последние деньки его поить сливками, чтобы жирком налился. Когда уж он сядет на задние окорочка, – тут его приколоть и нужно: чтоб ударчик не хватил маленького!

Москва Егоровских блинов, Сундучного ряда, москворецких огурцов, ветчины от Арсентьича [104], Бубновского с кашею леща! [105]

Где приготовленье «суточных щей» было возведено в священнодействие.

В щи, уже готовые, клали еще мозги, горшочек замазывали тестом и на сутки отставляли в вольный дух.

– Тс! Щи доходят! Таинство!

Кругом ходили на цыпочках.

И старик Тестов скручивал ухо бойкого, разбесившегося поваренка.

– Тут щи!!! А ты… бегом! – говорил он с ужасом. Обломовка! [106]

«Какие телята утучнялись там». [107]

И правил этой Обломовкой:

– Хозяин столицы, генерал-адъютант его сиятельство князь Владимир Андреевич Долгоруков. [108]

Легендарные времена!

Он был «правитель добрый и веселый». [109]

Он, никого не стесняя, никого не боясь, свободно, запросто «бродил в толпе народной» в саду «Эрмитаж».

Открывал старик верхом на белом коне катанья 1-го мая в Сокольниках и 22-го июля в Петровском парке. [110]

Актрисы перед бенефисом возили ему программы, отпечатанные на атласной ленте, – а он подносил им букеты, перевязанные, вместо лент, брюссельскими кружевами, шалью или шелковой материей на целое платье.